С этого утра и начались мои многолетние мученья. Меня перевели из уютной, теплой бабушкиной комнаты, где стояли две батареи парового отопления, в холодную комнату рядом с кухней, которую зимой обычно использовали как кладовую и холодильник. Меня укладывали спать ровно в девять часов вечера, как грудного ребенка. Папа сам присутствовал при этом. Рука у него тяжелая, и я не рыпался. Мне сделали меховой спальный мешок, как в Арктике, которую я теперь ненавидел «всеми фибрами моего существа», как выражались герои бабушкиных романов. Как только я, вздыхая, залезал в этот проклятый мешок, папа раскрывал настежь окно — будь хоть мороз, хоть дождь, хоть буран.
Когда папа удалялся удовлетворенный (у себя он небось открывал только форточку: из-за мамы, как он объяснял), заходила мама поцеловать меня на ночь. Но я на нее дулся и не отвечал на поцелуй. Из бабушкиной комнаты доносился запах валерьянки...
Каждое воскресенье рано утром отец вез меня «к черту на кулички», и мы до изнеможения катались на лыжах или делали пробег. Когда я уже «умирал с голоду», отец объявлял «кросс до ближайшего ресторана» и нарочно заказывал борщ, черный хлеб и бифштекс. Бабушка говорила, что я не ем борща и мяса, так он доказывал ей, что я могу есть «как миленький» — «некультурное выражение, при ребенке не следовало бы так выражаться». Правильно говорили о моем отце, что он деспот.
Я всячески показывал ему, что сержусь, но этот человек ничего не замечал. Как-то раз я спросил его, не отчим ли он мне, и убеждал сказать правду. Отец расхохотался, как будто я сказал что-то очень смешное. Вместо ответа по существу он похлопал меня ниже спины и заметил, что «ничего, дело идет на лад». А какой уж там «лад»! Я похудел, обгорел, кожа моя обветрилась, нос лупился — и это среди зимы.
Весной он придумал новую забаву. Отправляясь из дома с восходом солнца (то есть все раньше и раньше!), он брал с собой толстую веревку, какой обычно пользуются альпинисты. Найдя где-нибудь обрыв, он заставлял меня спускаться по веревке вниз. Когда я это освоил, он стал приучать меня и подниматься по веревке, что мне далось очень тяжело: я ободрал ладони, растянул все мускулы. У меня каждая косточка болела. Можно подумать, что он готовил из своего сына акробата. С конца мая он стал учить меня плавать. Я считал, что умею плавать, только боялся далеко отплывать от берега. Бабушка говорила, что могут случиться судороги, потонешь. Отец заставлял меня рядом с ним переплывать Москву-реку.
