— Джессика! О чем вы сейчас думаете, глядя на меня?
Она продолжала не сводить с него глаз, зачарованная его мрачной красотой и несомненной тягой к нему. Алистер источал грубую сексуальность, которая притягивала и опьяняла, как наркотик. Когда она бывала не с ним, то хотела его общества. И глубина ее страсти пугала ее, ибо она понимала, что между ними не может быть ничего прочного.
Ее мир был отличным от его мира и наоборот. Короткое время они могли двигаться по одной орбите, но рано или поздно их пути должны были разойтись. Она не могла навсегда остаться в Вест-Индии, а он не смог бы долго выносить лондонское общество, даже если бы и утверждал противоположное. Его жажда обладать ею была не единственной его безмерной страстью. Он был отважным и дерзким мужчиной, полным жизни и сил. Свет, нравы которого она научилась так хорошо понимать и которым умела следовать, его задушил бы.
— Я восхищаюсь вами, — сказала она.
Хотя, казалось, это не могло его тронуть, она почувствовала, как он замер.
— После всего, что вы узнали обо мне?
— Да.
Наступила многозначительная пауза.
— Пожалуй, вы единственный человек, способный мне это сказать после всех моих прегрешений и скитаний.
— Но вы, не колеблясь, рассказали мне о себе все, проявили необыкновенную честность. Должно быть, уверовав в мою способность широко смотреть на вещи.
— Я сделал это не без опасений, — признался Алистер, и она заметила, что лицо его стало замкнутым. — Но да, я верил, что вы способны забыть о моих грехах, разделяющих нас.
Недавняя пустота в груди теперь заполнилась теплом и нежностью. У нее не хватало слов, чтобы объяснить, что она чувствует. Это было нечто родственное триумфу и столь противоположное поражению, которое Джессика ощущала, покидая палубу, что ей самой показалось странным, как одно чувство может так стремительно смениться другим.
Она снова владела своими мыслями.
Не было никакого сомнения в том, что тело ее было подвержено страху, способному затмить все остальные эмоции. Но сознание оказалось ясным. Как бы отец ни старался подавить ее чувства и мысли, он в этом не преуспел. Она не могла и не хотела мыслить, как он. Он не смог затронуть некоторые стороны ее характера. И свобода, следовавшая за этим открытием, была глубокой и пронизывала все ее существо.
Ее мир покачнулся, но Алистер оставался неподвижным, как статуя.
Впрочем, теперь она могла проникнуть сквозь этот невозмутимый фасад и понять, что он пока еще не сделал собственного выбора. И едва ли легко мог принять ее выбор.
