Реми казался утомленным, а может, просто его мысли витали где-то очень далеко, в том мире, куда нам не было доступа, и я глядела на него с тревогой. Впервые мне стало ясно, что странность Реми гнездится в его взгляде. Потом я всю жизнь искала взгляд, подобный этому. Но вероятно, другого такого на земле не существует.
Два черных провала. Радужная оболочка занимала почти все пространство глаза, не оставляя места белку. Неопределенный взгляд, беспредельный взгляд — что исключало из него жесткость, — чистый, какой может быть только ночь. И при этом безмерно глубокий.
Реми не впивался глазами в других людей — не то что Эрбер! И когда он смотрел на Теоду, его взгляд не довлел над ней, не захватывал ее в плен, как смотрят другие мужчины, которые всегда боятся, что жертва ускользнет от них. Он созерцал ее так, словно она находилась не поодаль от него, а прямо в его глазах. Его взгляд преображался в Теоду.
— Нет, я все-таки хочу дослушать историю Марсьена, — снова упрямо потребовала Ромена.
— Ладно, моя козочка, так и быть, ты ее услышишь, — польщенно заверил тот.
Он ничего не оставлял при себе, разбрасывая направо и налево ту малость, которой владел. И уже собрался было продолжить свой рассказ, как вдруг я услышала другой голос, хриплый, но четкий:
— Я тогда спрятал зайца под рубашкой. Он был такой теплый. И белый…
Реми поднес стакан ко рту — к тонким губам, которые рдели на его лице, точно рана, и крепко смыкались после каждого глотка, словно он опасался, что эта «рана» начнет кровоточить.
Теода сидела напротив него; она тоже глядела на его рот. Мне казалось, что она ловит выходившие из него слова; сегодня я думаю, что она их не слушала. Да и зачем слушать? Она давно уже знала все, что Реми испытал, все, что он скажет. Она все знала о нем. Но только хватит ли ей времени до смертного часа, чтобы наглядеться на него?
Внезапно он заметил мое присутствие и впервые за многие годы заговорил со мной:
— Тебе-то этого не понять. — Затем повернулся к Теоде и, обратясь к ней на «ты», как почти сразу обращаются к новым людям в деревне, сказал: — Ну а ты… ты понимаешь.
Она не ответила ни жестом, ни улыбкой. По-моему, она даже не услышала.
Реми встал. Он собирался уходить. Было уже поздно. Все сразу засуетились. Одна Теода стояла прямо и неподвижно среди прощавшихся гостей. Я как сейчас вижу ее. Наверное, именно сейчас я ее и вижу по-настоящему.
Вдруг Реми протянул руку к ее груди. Никто этого не заметил, кроме меня. Но воздух вокруг грудей Теоды был плотен и непроницаем; мужская рука замерла на полпути, потом опустилась.
