Когда в Терруа собирали урожай груш, их сушили в обычной печи, а потом на воздухе. Поскольку плоды вызревали на большой высоте, они были мелкие и не отличались изысканным вкусом, но нам нравилась их приятная кислинка. Груши этого сорта называли «аберьетками».
Одним октябрьским утром мы как раз занимались сушением груш, когда старый Викторьен, муж покойной Батильды, появился в дверях пекарни.
— Я иду вниз, в город, — сказал он. — Может, у вас какие поручения будут?
Мой отец еще не видел Викторьена; он чуть ли не всем телом просунулся в жерло печи, раскладывая груши так, чтобы они не касались одна другой. Всякий раз, как он глубоко залезал в печь, меня охватывала жуткий страх: я боялась, что он там сгорит, хотя на самом деле угли уже не давали большого жара, который ушел на выпечку нескольких противней ржаных хлебов.
— Отец! — крикнула я. — Тут Викторьен пришел.
Наконец он обернул к нам побагровевшее лицо с налитыми кровью глазами:
— Что такое?
— Он идет вниз.
Старик вошел в пекарню, за ним показалась моя мать. Помещение было достаточно большим, чтобы вместить до пяти человек, и, когда его заполняли люди, оно уже совсем не казалось темным. Вдоль стен, над квашнями, тянулись низкие полки. Все деревенские семьи имели право выпекать здесь хлеб и сушить фрукты.
— Батильда вернулась! — объявил нам Викторьен.
Ему пришлось повторить это дважды. Мы его не сразу поняли.
— Я всю ночь ее слышал. Она ходила по комнате… И кроила материи. Я ее не видел, только слыхал, как она щелкает ножницами…
По тому, как бережно он выговаривал эти слова, чувствовалось, что он относился к Батильде с нежной любовью.
— …Так вот до самого утра и возилась. Чинила одежду, звякала спицами, вздыхала. — Он помолчал и добавил: — Я пришел вас попросить: может, помолитесь за нее, раз она еще не обрела покой.
— Ну конечно, помолимся, — ответила мать. И спросила: — А… она говорила что-нибудь?
Старик нерешительно помолчал, потом признался:
— Она мне сказала, что Эрбер не должен якшаться с женщиной, в которую он влюблен. Это, мол, дурная женщина. И поручила мне сходить к нему, не откладывая, и передать ее слова.
— Что ж, иди… поучи его уму-разуму!
