Калачников попросил передать Огневу, что медикаменты он постарается достать через два-три дня, а в лагерь выедет завтра или послезавтра; работы для него спало больше, и он рад, что теперь может приносить пользу.
— А на этого хромого немца я еще посмотрю. Занятный тип! Возможно, для дела приспособлю, — сказал Калачников.
— Ой, а я чуть было не забыл, Петр Петрович! — спохватился связной. — Огнев просил передать вам, что если в этом лагере находится красноармеец Александр Иванович Щеголев, то постарайтесь взять его для работы в питомнике. Товарища Огнева из штаба об этом просили.
— Дай-ка я запишу, память у меня скверная. Так говоришь, Щеглов…
— Не Щеглов, а Щеголев, — поправил связной. — Щеголев Александр Иванович.
— Постараюсь. Что в моих силах и возможностях — все сделаю, так и передай, дорогуша, — заверил Калачников.
2
Через несколько минут после ухода связного к Калачникову заявился полицай.
— Был? — нетерпеливо спросил он у Калачникова, запустив пятерню в гриву запутанных волос, по которым давно не ходила расческа. — Чего он так долго?
— Ты о ком это? — испуганно спросил Петр Петрович.
— Ну, этот, с самогоном? — полицай зашмыгал носом.
— А! — вспомнил свой уговор Калачников. — Был. Болтал-болтал, едва выпроводил…
— А самогон?
— Вот!
Петр Петрович вынул бутылку, потряс ею в воздухе, подразнил полицая тем, как переливается за стеклом мутная влага. Полицай протянул руку, но Калачников грубовато оттолкнул.
— На двоих… — сказал он. — Один выпьешь — под кустом валяться будешь. Кто тогда охранять будет?
— Э-э! — Полицай только махнул рукой. — Все равно не усторожишь. Задумают — ухлопают.
— Кто? — Петр Петрович наивно пожал плечами.
— Партизаны.
— Спасибо! — Калачников поклонился. — Охрана с таким настроением! Разве могу я быть спокойным?
Полицай покачал головой: мол, до чего же ты глуп, старик, ничего не понимаешь в таком сложном деле.
— Коха вон с пулеметами сторожили. И без толку… Хоть пушку ставь! Они такие!..
Петру Петровичу хотелось, чтобы полицай разговорился, и он налил ему целый стакан самогону. Себе — тоже стакан, но отпил лишь глоток, сославшись на больное сердце. Полицай сидел на краю стула и, отправив в рот колесико огурца, сосал его, точно это была конфета. Чем больше полицай пил, тем словоохотливее становился («Середку перед тобой разворачиваю», — говорил он).
— Выпьем еще! Все равно у вас делов нет по мне! Вот наши ребята идут, это да-а… — полицай не договорил и присвистнул.
