В камере широкой улыбкой его встретил Ахмет, – тот, что больше всех издевался, красавец восточных кровей с железной пастью. Он картинно распростёр объятия, предоставив кандидату в «петухи» насладиться галереей наколок на безволосом торсе. В спецкамеру его перевели, пока Чекашкин общался с адвокатом:
– Ну-ка, акробат, подмигни нам своим шоколадным глазом!
За спиной тяжело грохнула запорами дверь.
Двое других сплясали русского, звонко и слаженно отшлёпав себя по голым животам и бёдрам.
Четвёртый, «петух», задиристо пропищал:
– Один раз – не пидорас! Второй раз – как в первый раз. А третий – вжик, и – опять мужик!
Своего голоса Чекашкин не услышал.
Во всё горло, пронзительно, как загнанный зверь, он орал свои юношеские стихи.
«Но и так: наше шествие – праздник!» – кортик снизу вошёл Ахмету под правое ребро, надвое рассёк лёгкое. «Во-о, ты, фра-ае-эр…», – только и смог выдохнуть вор-рецидивист, никак не ожидавший от жизни такой подлянки.
Второй, Рогожа, охотник на инкассаторов, уставился на оседающего долу Ахмета и на мгновение впал в ступор. «Даже ночью стыда и боязни!..» – и Рогожа поймал клинок в солнечное сплетение по самую рукоятку, захрипел и очумело выдавил: «Ну-у, бля-а-а…»
У третьего, Желтка, мастера по разбойным нападениям на одиноких старушек в сквозных питерских дворах, уже были секунды, чтобы оценить ситуацию. Он попытался достать нападавшего ногой, но поскользнулся, рефлекторно взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие. «Даже утром объявленной казни!..» – и Желтка левым незащищённым боком швырнуло прямо на острое жало боевой стали.
Именно Рогожа и Желток должны были в известной позе держать за руки новообращённого, но зайти кандидату в «петухи» сзади они не успели.
Последний обитатель спецкамеры, опущенный Цыпка, форточник, младший и самый тщедушный, упал губителю в ноги, обнял их и завопил:
– Дя-а-денька-а! Родно-ой! Не убива-ай! – чем заглушил нижнюю строку поэтического сопровождения кровавого действа: «Даже так: боль рождения – праздник!»
Вбежали два вертухая.
Один вывернул руку душегуба, подхватил звякнувший о цементный пол кортик, быстро протёр рукоятку заранее приготовленной салфеткой и сунул в ладонь обезумевшего от страха Цыпки.
Убийца почувствовал укол в плечо, и залитое кровью узилище крутанулось полом вверх.
Очнулся он утром следующего дня на кожаном диване, в чьём-то богатом каминном зале.
Камин был холодный. Художественная ковка позолоченных аксессуаров, огромный напольный подсвечник на четыре рожка с горящими свечами и полутораметровая, каслинского литья ваза говорили о том, что он попал в мир иных, малознакомых стандартов, контролируемых горизонтов и солидных, уверенных в себе денег.
