что бы ты о нем сказал? Что он изменник и отступник?
— Наверное, — сказал Фуке, — но, по-моему, нам сейчас не до Хлодвига.
— Это как сказать! — с расстановкой произнес Кантен. — Здесь, на этом самом месте, я когда-то поклялся больше не пить.
Фуке увидел, что друг впадает в хандру.
— Сделанного не воротишь, — сказал он. — И потом, я где-то слышал, что если отречение серьезное, то должен пропеть петух, а его вроде не слыхать…
— Верно, — заметил Кантен, — покаяться я успею и завтра. Как раз будет о чем поговорить с отцом.
— Ты все еще собираешься ехать в Бланжи?
— А что? Ты-то уезжаешь.
— Я думал, может, не стоит так сразу разъезжаться… побыли бы еще немножко вместе…
Габриель не решался напрямик говорить о возвращении в город.
— Ладно, — согласился Кантен. — Я всегда считал, что утром — с петухами или без — в самый раз тяпнуть легкого белого вина. Что уж там! Семь бед — один ответ.
С самого пробуждения оба пытались сообразить, как держаться друг с другом в этот последний день. Притвориться, что они, по примеру Хлодвига, сжигают прежние кумиры?
Фуке был благодарен другу за то, что тот первым ступил на зыбкую почву; Кантену, понял он, нужно заглушить голос совести. Да и ему самому тоже.
— Как хочешь, — сказал Фуке, — только не будем увлекаться.
Часом позже друзья подходили к «Стелле» и еще издали увидели в саду целую толпу: склонив головы, люди стояли около мемориальной доски в честь канадского солдата. Мэр произнес речь на четырех языках, краткую — из-за скудости словарного запаса, — зато выразительную. Комическую нотку в церемонию внес президент Тигревильского интернационального союза ветеранов: в своей ответной речи он ввернул намек на ночное празднество, которым ознаменовалась в этом году их встреча. Фуке этого не услышал. Кантен потянул его за рукав. В «Зеленом луче», куда они ненадолго заглянули, Альбер крепко выпил и расчувствовался, на него вдруг обрушилась страшная усталость, и тоска обуяла при мысли о скорой разлуке с Фуке: «Что же я буду делать?» Глаза его погрустнели, но лихорадочный блеск в них не погас.
— Войдем с черного хода, чтоб никто не видел… Я, брат, успел забыть, а тут вспомнил — это же закон подлости: как только какое-нибудь торжество или важное дело и надо быть трезвым, так обязательно надерешься! На сто процентов! То же самое, когда ноги заплетаются: чем больше стараешься идти ровно, тем вернее свалишься.
Они тихонько зашли в пустую кухню. Фуке вспомнил фаршированные рулетики, и у него защемило сердце — можно подумать, прошло сто лет… Но тут он увидел в вестибюле Мари: она сидела на чемодане точно так, как он себе представлял; рядом, по обе стороны, стояли Сюзанна и мадемуазель Дийон. И в тот же миг все преграды между ним и дочерью рухнули. Он так привык часами смотреть на нее со стороны, что теперь у него было чувство, будто изображенные на картине фигуры отделились от холста и выскочили из рамы. Мари бросилась ему на шею. Перед крыльцом заиграл рожок.
