Обезьяна зимой - Антуан Блонден

Каждую вторую ночь Альбер Кантен спускался в своей лодке-кровати по Янцзы до самого устья: триста километров, двадцать шесть дней пути, если не встретятся пираты; двойные порции рисовой водки, чтобы туземная команда не вздумала бунтовать. Время дорого. Уровень воды в реке уже понизился до критических отметок, нанесенных европейцами на прибрежные скалы; с часу на час лодка могла увязнуть в иле и застрять, как Ноев ковчег на горе Арарат. Кантену были по душе такие авантюры, где можно развернуться вовсю: он смело сходил на берег, покупал у крестьян упряжку волов и нанимал погонщиков, расплачиваясь с ними мексиканскими долларами, более выгодной валютой, чем местные сапеги. Сделка не обходилась без некоторых тонкостей: китаезы всегда требовали деньги вперед. И тут Кантен, единственный француз среди этой алчной и хитрой орды, проявлял удивительную для юного морского пехотинца находчивость. С улыбкой на лице он разрывал банкноты на две части, так что они становились недействительными, одну пачку половинок вручал главному артельщику, а вторую обещал отдать по завершении работы. Азиат почтительно склонял голову перед такой изобретательностью, которая останавливала охотников дать тягу. И плавание во сне продолжалось, поначалу медленно и осторожно, чтобы волы, которых заводили в воду по самую шею, не рванулись и не затоптали кого-нибудь насмерть. Мадам Кантен даже не просыпалась.

Иногда навстречу попадалась джонка с факторий, груженная шкурами тибетских яков, из них добывали мускус; иногда — китайские парусные лодчонки, полные человеческих экскрементов, ценившихся на вес золота на рынке удобрений в Чунцине; изредка — британская канонерка, охранявшая торговый путь от вероломных жителей прибрежных селений. Иной раз одно или несколько из них сжигали дотла. Соломенные хижины пылали, как факелы, пламя мешалось с полосами света, которые чертили на стенах спальни фары едущих в сторону Парижа автомобилей. Кантен открывал глаза, слушал мерный стук маятника больших часов в недрах гостиницы и вспоминал, что ему уже пошел седьмой десяток. Глубокая осень. Его белая тропическая роба старшего матроса от пота промокла насквозь, как в разгар сезона дождей. Он тяжело поднимался с постели, менял впотьмах ночную рубашку и запускал руку под подушку, чтобы вытащить из лежащего там пакетика леденец, любой, кроме анисового — эти он не любил, может, потому, что они напоминали ему вкус анисовки.