— Пью за адмирала Риго де Женуйи! Если бы не он, наша благородная хозяйка, происходящая из сайгонского рода Нья Куе, никогда не получила бы лицензию на питейное заведение в Кальвадосе! — витиевато возглашал Кантен.
— За здоровье великого Эль Галло, лысого матадора, который тридцать лет назад прикончил знаменитого быка Боабдила в честь Барселонской Богоматери! — вторил ему Фуке.
— За Франсиса Гарнье, отца всех морпехов экспедиционного корпуса!
— За Хуана Бельмонте, короля тавромахии!
— Помянем Негрие, которого заманили в ловушку и подло убили у Ланьсю!
— И Манолете, встретившего смерть с мулетой в руке на арене в Линаресе!
Оба чувствовали натужность этих тостов, но церемония братания полков требует воздавать почести дружескому оружию и гербу. Возлияниям не было конца — товарищи не желали уступать друг другу в благородстве. В конце концов хозяйка не выдержала:
— Пора бы остановиться, господа! Если вы будете продолжать в том же духе, то оба напьетесь.
Кантен презрительно посмотрел на нее.
— А хоть бы и так, — сказал он. — В увольнение за тем и ходят, чтобы поразвлечься. Не в маджонг же нам тут играть. Пошли, сынок, обратно в город.
Он полез в карман за деньгами, наткнулся на железнодорожный билет и тупо уставился на него. А потом разорвал пополам и протянул одну половинку Фуке:
— Держи и сделай то же самое со своим. Тогда мы не сможем уехать поодиночке.
— Да у меня же нету, — с сожалением сказал тот.
Кантен пожал плечами, скомкал обрывки и бросил в пепельницу.
— Похоже, мы оба застряли, — сказал он без тени эмоций.
Выйдя за порог, он остановился, глядя вниз, в черноту, усеянную огоньками, кое-где слипшимися в белесые пятна, как кровяные шарики под микроскопом.
— Я слышу гудки, — прошептал он. — Путь предстоит нелегкий.
Фуке не стал спрашивать, чего ради они, еле держась на ногах, пустились вниз, в Тигревиль, по самой крутизне; ему и в голову не пришло, что Кантен ухнул в свои фантазии и сейчас наверстывает упущенные годы. Молодой боец послушно шел за старым, стараясь попадать след в след, а тот напевал: «Ночи Китая страстью пылают…» Вдруг Кантен остановился, согнулся над кустом, судорожно закашлял, захлебнулся, рыгнул.
— Не подходи ко мне, я отвык… Косоглазая чертовка подсыпала мне отраву. Везде эти бандиты Сунь Ятсена…
Фуке неловко поддерживал тяжеленную голову с всклокоченной седой шевелюрой. На какое-то время к нему вернулся рассудок, и он подумал, что мог бы теперь, почти не терзаясь раскаянием, подъезжать к Парижу вместе с дочерью, вместо того чтобы утешать на осеннем ветру старого пьяницу-расстригу, чей желудок потерял закалку и по чьей милости они болтались в этой глухомани. Кантен угадал перемену в его настроении и храбро заявил, что бодр, как никогда, однако он был зол на себя и, едва добравшись до первых городских домов, направился прямиком к Эно.
