— Ну что, приятель, ты, говорят, вчера чуть не загнулся? Полегчало, значит?
Эно с ним на «ты» — что ж, отлично! Правда, в первый момент его это слегка задело — давненько с ним никто не фамильярничал, но он тут же подумал, что это, пожалуй, даже неплохо. И вообще, что такого страшного произошло ночью? За окнами опять начался балет влюбленных пар, наверно, девицы с улицы Гратпен тоже где-то здесь, но Фуке выкинул из головы эти пустяки, его влекли серьезные мужские беседы о серьезных вещах, он пошел своей собственной дорожкой и пройдет по ней до самого конца.
— Что будешь пить? Пикон-пиво,[9] как вчера? — хохотнул Эно с издевкой.
Фуке пробрала дрожь, но он принял вызов:
— Пикон-пиво, как обычно.
— Смотри, заболеешь, — прищурился Эно, откупоривая бутылки, — а мне потом достанется.
У Фуке все как-то не поворачивался язык тоже сказать ему «ты».
— Ко мне тут Кантен заявился, — пояснил Эно деланно безразличным тоном. — Похоже, пари ты еще не выиграл…
— Какое пари?
— Да ты вчера клялся, что сумеешь его напоить. «Мне, — говорил, — это раз плюнуть, я таких, как он, насквозь вижу. Начать потихонечку, плеснуть ему, скажем, мартини с джином, потом влить пяток порций покрепче, мандариновки или еще чего-нибудь такого, а под конец, для полного ажура, заполировать все это кальвадосом». Ну так как же?
— Ага, я тоже слышал… — подал голос какой-то мозгляк и осклабил гнилые пеньки.
Слышала и толстуха Симона, что уставилась на Фуке своими коровьими глазами, как американский миллиардер на великого Домингино, только что посвятившего ему своего очередного быка.
— На Кантеле не такие, как ты, зубы обломали, — хмыкнул тип, которого Фуке видел с косилкой на улице Гратпен, может, папаша тех двух девчонок.
Фуке чувствовал, как слова и взоры всех, кто был в зале, закипают недобрым азартом. Эти люди ждут от него восьмого подвига Геракла, они не прочь поглазеть на смертельный бой заезжего матадора, Тезей против Минотавра — спешите видеть! В затхлом городке не хватало развлечений. «Мерзавец я», — подумал он, но почему-то ему не была неприятна идея побиться об заклад, и что-то подсказывало: подлость, которую он вынашивал, была заранее предусмотрена в линии судьбы Кантена.
— Что он тут говорил?
— Что тебе было плохо.
— Вранье.
— Ну-ну… Что он за тебя отвечает. Совсем на него не похоже — о ком-то заботиться. Ишь заступник нашелся!
«Какого черта он лезет не в свое дело? — злился Фуке. — Мне тридцать пять лет, я взрослый свободный человек». И Кантен туда же — тоже считает его пьяницей. Если Фуке хоть на минуту признает, что это правда, ему конец, рухнут последние укрепления. Непримиримость Клер к его злосчастной привычке, по существу, означала признание того, что проблема существует, удостоверяла ее, в каком-то смысле служила ей опорой, а Фуке было жизненно необходимо доказать себе, что такой проблемы не было и нет. Приговор Кантена снова уличал его в самообмане.
