— Эта Маккензи, — говорила она своему мужу. — Только не говори мне, что эта молодая вдова лучше, чем могла бы быть. Можешь не говорить мне, что она не рыскает вокруг и что никто ни о чем таком не слышал. И не говори мне, что ее не интересует каждый мужчина в Пейтон-Плейс.
— Дорогая, — бессильно отвечал Чарльз Пертридж. — Я вообще не собирался тебе ничего говорить.
Но когда Марион сказала то же самое Мэтью Свейну, Док посмотрел ей прямо в глаза и прорычал:
— Какого черта, Марион. О чем это ты говоришь?
— Ну, Мэт, видишь ли, молодая вдова, живет совсем одна в доме…
— Эй, Чарли! Марион не дает покоя одиночество Конни Макензи. Почему бы тебе не собрать чемоданы и не пожить у нее какое-то время?
— О, этот Мэт невозможен, Чарли. Невозможен.
— Перестань, Марион, — отвечал Чарльз Пертридж. — Мэт — прекрасный человек, он не хотел тебя обидеть. И он хороший врач.
Вскоре после того, как Марион исполнилось сорок, ее стали беспокоить и даже пугать некоторые симптомы. Она обратилась к д-ру Свейну. После тщательного осмотра Док сказал, что она здорова как лошадь.
— Послушай, Марион, тебе не о чем волноваться. Я могу прописать тебе уколы, чтобы ты чувствовала себя спокойно, но в остальном — я бессилен. Это климакс, и здесь уж ничего не поделаешь.
— Климакс! — воскликнула Марион. — Ты сошел с ума, Мэт. Я молодая женщина.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать шесть.
— Ты обманщица, Марион. Тебе за сорок.
Марион пошла домой и обрушилась на своего мужа. Она заявила, что друзья они или нет, а Мэтью Свейн больше не переступит порог ее дома. С этого времени Марион стала пациенткой Доктора, живущего в соседнем городе, который лечил ее от деликатного заболевания кишечника.
— Какого черта, Мэт, — спросил как-то Сет Басвелл, увидев, что Марион при встрече игнорирует доктора. — Ты ли не хотел быть всеобщим любимцем?
— Меня это не волнует, — сказал Свейн. — Кого-нибудь волнует? Тебя?
— Нет, — ответил Сет.
«Бабье лето» задержалось в Пейтон-Плейс ровно на шесть дней, а потом исчезло — так же неожиданно, как и появилось. Яркие листья, как слезы воспоминаний о прошедшем, падали на землю, срываемые холодным ветром и дождем. Они быстро потускнели и теперь, сырые и мертвые, лежали на тротуарах, как мрачный знак того, что зима пришла надолго.
Все реже и реже Эллисон поднималась к «Концу дороги». А когда это случалось, она стояла возле доски с красными буквами, дрожа от холода и засунув руки поглубже в карманы плаща, — город уже не был так ясно виден отсюда, все было размыто плотным, серым туманом. На горизонте смутно вырисовывались еще недавно такие теплые, фиолетовые холмы. Деревья в лесу больше не поднимали руки, приветствуя Эллисон: «Привет, Эллисон. Привет!», — они опустили головы и вздыхали: «Иди домой, Эллисон. Иди домой».
