Засвищут скоро соловьи,
И лес оденется листвою…
Шли первые апрельские дни, когда по утрам на теневой стороне синеет еще тонкий ледок, хрупко ломается под ногой прохваченный нестрашным ночным морозцем пористый серый снег, а на солнцепеке — сухие тротуары, дымится у завалинок теплая, утоптанная маленькими галошками земля, и малыши, пользуясь отсутствием старших, аппетитно грызут сахарные сосульки, доставленные с той, зимней стороны. Вот, расхрабрившись, четырехлетний человек разулся и, заливаясь довольным смехом, притопывает розовой пяткой по мягкой, податливой земле. Ну, это уж слишком! Корнеев остановился, но выскочившая из калитки мамаша опередила его. Она подхватила озорника на руки, нашлепала его по мягкому месту и унесла домой, не обращая внимания на протестующий рев.
Чем ближе к центру города, тем оживленнее становились улицы. Бежали, разбрасывая брызги, автомашины, по солнечной стороне двигался людской поток. Поминутно слышались шутки, смех, мелькали улыбающиеся лица — это правда, что весной улыбок больше, чем зимой.
Приподнятое настроение захватило и Корнеева. В библиотеку он вошел, сохраняя на лице легкую беспричинную улыбку, весело кивнул знакомой молоденькой библиотекарше, склонившейся над столиком, взглядом показал туда, за стеллажи: хозяйка там?
Круглолицая девчушка с рыжей челкой на лбу, узнав Корнеева, поднялась из-за столика.
— Любовь Михайловны нет. — Рыжие густые ресницы часто замигали, лицо девушки как-то странно покривилось. — Похоронили мы ее…
— Ы-ы! — вырвалось у Корнеева. Ему показалось, что он ослышался, и, уже не в состоянии удержаться, «говорил», «говорил»! «Как? Что? Почему?» — должны были означать все эти натужные звуки, срывающиеся с его резиновых губ, и девушке казалось, что она понимает его.
— Три дня как похоронили, — вытирая измазанными в чернилах пальцами щеки, всхлипнула она. — Болела, а держалась, на ногах все… В субботу не вышла, записку прислала. Пошла к ней, а ночью при мне и померла… И вас вспоминала, журнал вам еще оставила.
Потрясенный Федор Андреевич умолк; простые, не оставляющие сомнения слова девушки начали доходить до его сознания, и оно бурно сопротивлялось. На фронте Корнеев привык к смерти, — там она была так же обыденна, как выстрелы; здесь, после всего, смерть казалась противоестественной. Ведь он еще неделю назад сидел у Казанской, слышал ее неторопливый голос, видел ее голубоватые, полные жизни глаза!
— Хорошо похоронили, народу сколько было, — говорила девушка. — И музыка была. Ее ведь все знают, любили все!..
