На току приезжим обрадовались. Длинный тощий бригадир с дремуче заросшим подбородком и точно приклеенной к губам потухшей самокруткой суетливо водил Полякова от одной кучи зерна к другой, восхищенно и горестно приговаривал:
— Видал, хлеба сколь — прорва! Подрабатывать не успеваем — ну как дождик пойдет? С народишком, скажи, совсем подбились! Один тут с бабами да с мальцами кружусь. Крытые тока у нас видал какие? — Бригадир тыкал рукой вверх, рукав короткой белесой гимнастерки задирался до локтя. — Сине небо!..
Суетливый в словах, он между разговором толково расставил приехавших женщин по местам, веялки деловито захлопали деревянными крыльями.
Поляков обошел с бригадиром весь ток, отыскал глазами Полину.
Повязанная платочком, чтобы пыль не набивалась в волосы, она крутила веялку, что-то кричала глухой Ивановой, засыпавшей зерно. Когда Полина выпрямлялась, ее по-девичьи крепкие груди выдавались вперед, косое, но еще сильное солнце просвечивало сквозь подол легкого платья, обрисовывая стройные полные ноги. Поляков подошел к Полине, взял за рукоятку.
— Давай помогу, устала?
— Некогда уставать, — весело отозвалась Полина и глазами показала на Иванову: стоя по другую сторону веялки, та напряженно прислушивалась.
— Урожай хороший! — поняв, громко и озорно закричал Поляков.
Иванова разочарованно отвернулась, зачерпнула ведром пшеницу.
Пришла машина, Поляков ушел грузить зерно. Сбросив китель, в шелковой майке, плотный и мускулистый, он вместе с другим грузчиком легко нес стокилограммовый ящик с зерном, ловким рывком вскидывал его на борт машины, по-хозяйски покрикивал.
— Ах, мужик, ох, молодец, — довольно похваливал бригадир.
Над током висела золотистая пыльца, сухая полова липла к разгоряченному телу, щекотала ноздри. От этого настойчивого щекотанья, от пряного теплого духа намолоченного хлеба, от волнующей близости Полякова, работавшего с какой-то красивой лихостью, азартом, наконец, просто от ощущения молодости и здоровья Полине стало необычайно весело, из-под опущенной на самый лоб косынки потемневшие глаза смотрели хмельно и радостно.
Сумерки навалились как-то сразу. Сначала тускнело только небо, на току было светло, потом подошедшая машина полоснула светом фар, и все, оказавшееся вне пределов этих двух ярких снопов, вдруг густо и непроницаемо засинело. Фары тут же погасли, окружающее приобрело расплывчатые фантастические очертания. Через минуту, однако, глаза привыкли к темноте, отчетливо проступили первые звезды, и все опять получило реальные, привычные очертания: кучи зерна не казались горами, а попахивающая горячим бензином трехтонка снова стала машиной, а не диковинным зверем.
