Выполнив лечебную процедуру, он ещё сходил в аптеку за полосканием и принёс ей три лимона из прекрасного гастронома на площади Восстания».
И даже воспитанница его матери, десятилетняя Мария, едва выбравшись из пеленок, еще неосознанно, но уже целеустремленно, принимается за выполнение главной женской задачи.
«Под утро ей опять стало хуже, начался сильный зуд, и Шурик снова взял её на руки. Мария зарыдала с новой силой. Потом вдруг остановилась и сказала Шурику:
- Чешется ужасно. Давай, ты будешь меня чесать, но осторожненько, чтоб оспины не остались.
Она указывала пальцем, где больше всего чешется, и Шурик нежно почесывал ухо, плечо, спинку...
И здесь, и здесь, и здесь, — просила Мария, тёрлась о его руку, а потом, вцепившись в его руку жаркими пальцами, стала водить его рукой по зудящим местам. И перестала, наконец, хныкать... Только всхлипывала: ещё, ещё».
Шурик морщился от стыда и страха: понимает ли она, куда его приглашает, бедняжка? Он убирал руку, и она снова скулила, и он снова чесал её: за ухом, в середине спинки, а она тянула его руку под ситцевую рубашку, перемазанную зелёнкой, чтобы он коснулся пальцами детской складочки.
Девочку было очень жалко, и проклятая жалость была неразборчива, безнравственна... Нет, нет, только не это... Неужели и она, такая маленькая, ребёнок, а уже женщина, и уже ждёт от него простейшего утешения?»
И только один-единственный раз на протяжении всего романа заветная палочка-выручалочка не сработала – когда Шурику подарили ночь любви с валютной проституткой, красавицей Эгле. Она попросила его «...избавить от этого белья, которое застёгивалось сзади на маленькие крючки. Он вытащил крючочки, резиновая кожура снялась, и сверкнула тонкая спина, вся в красных рубчиках от крючков и швов. Такая бледная, бедная спина... И сразу нахлы¬нула жалость, и страха не осталось...
У нее были острые ногти, и она водила ими по Шурикову телу, и гладила его около сосков распушенными волосами, и трогала плотными губами. ... она разглядывала его с интересом, которого он не замечал в ней в течение вечера. Он почувствовал, что если это осматривание и ощупывание будет длиться, то жалость к её покрытой рубцами спинке улетучится и он не сможет воспользоваться угощением, которое щедро предложили ему.
И он сократил все эти прохладные изысканности и приступил к незамысловатому процессу. Она была достаточно пьяна и идеально фригидна. Через некоторое время Шурик заметил, что она уже заснула. Он улыбнулся, — жалость улетучилась. Он повернул её на бочок, поправил поудобнее подушку под её головой и мирно заснул с ней рядом...».
