А дядя Ригоберто — надо вернуться к рассказу о нем — шел в процессии во главе оркестра со своим шикарным скапулярием на шее, и на все четыре стороны разлетались медные переливы его трубы в такт шагам тех, кто нес носилки, а к нему подлаживался весь оркестр, зрители были в восторге. Правда, было еще одно обстоятельство, не такое уж важное, но все же, дело в том, что с дядей ригоберто иногда случались такие приступы, обмирания, как говорили местные, во время которых он терял сознание, хорошо еще, что они случались, только когда он сидел. Если это случалось на репетиции, оркестр переходил на другую вещь, где можно обойтись без дяди Ригоберто, а когда он приходил в себя, возвращались к прежней. В тот вечер Титану как раз довелось увидеть такой приступ. Когда они пришли в дом дяди Ригоберто, сначала не увидели никого, двери были распахнуты настежь, на стропилах крыши висели дыни, а в проеме задней двери виднелся двор с колодцем и смоковницей, в доме тянуло ветерком и была освежающая тень, такая приятная после поездки на трамвае в жару, ведь уже наступило лето. Бернабе сказал: дядя, — молчание, — сказал: тетя, — опять молчание, тут приоткрывается дверь из какой-то комнаты, потом открывается совсем, выходит какой-то мужчина, но не дядя Ригоберто, и, не говоря ни слова, обнимает и целует Бернабе, нос у него вспотел, очки чуть не падают, и Титин подумал: наверное, это его отец, — а Бернабе сказал отцу: это мой друг, — и отец сказал: как поживаешь, дружище, — и пожал ему руку, Титин ответил: спасибо, хорошо, — потом отец Бернабе спросил: а как тебя зовут? Титин сказал: Висенте, — Бернабе удивился: Висенте? Тогда Титин сказал: ну, хотя бы Висентан, — Бернабе опять: Висентин? Висентин? И (хотя бы) Висентин вспомнил, что этот человек прячется, и пришел в восхищение, а отец Бернабе вскрыл конверт и начал читать какие-то бумаги, а Бернабе сказал: Висенте, ну и ну! И его разобрал смех. Они вдвоем через Другую дверь вышли на лестницу, там было темно, а когда поднялись на несколько ступеней, Бернабе сказал: подожди — и бегом спустился обратно, Титан не знал, подниматься ему или спускаться, Бернабе тихо говорил о чем-то со своим отцом, слов было не разобрать, и Титин рассердился было, но тут Бернабе вернулся, и они пошли наверх, где было совсем темно, лишь узкие лучи солнца пробивались сквозь закрытые ставни, так что друзья шли, выставив вперед руки, к тому же еще духота и затхлый запах, просто муторно, Бернабе шел впереди, приговаривая: сюда, постой, и Висентину вдруг показалось, что Бернабе богатый мальчик, а он — бедный, это его возмутило и рассердило, и он пожалел, что приехал сюда, подумаешь, воображает, да пошел он в задницу. Но тут же обо всем забыл. Открылась дверь, хлынул свет, и перед ними возникла высоченная фигура дяди Ригоберто. В руках он держал что-то сверкавшее золотом. Труба, подумал ослепленный блеском Висентин, а Бернабе сказал: дядя, — тот отступил на шаг и откликнулся: что? — и Бернабе попросил: поиграй немного, — а дядя сказал: нет, мне уже пора идти, — но видно было, что он колеблется, Висентина он одарил короткой кислой улыбкой, а Бернабе сказал: ну пожалуйста, — а тот: у меня репетиция, потом: ну ладно, только немножко, и они вошли в комнату, освещенную послеполуденным солнцем, падавшим из небольшого окна, на столе, между двумя трубами, бросавшими золотые блики, стоял стеклянный кувшин, если чуть повернуть голову, на кувшине вспыхивали ослепительные искры, а на полке у стены стояли еще две трубы, побольше, высоко на стене висела картина, изображавшая не то святого, не то святую, а на полу стояли у стены две совсем огромные трубы, витые и сверкающие, как в волшебной сказке, и дядя Ригоберто попил из кувшина, подняв его под самую крышу, — кувшин полыхнул красным светом в солнечном луче, — потом взял несколько нот, быстро перебирая клавиши, пустил трель, как цыган, зазывающий публику, Бернабе спросил, как называется эта труба, а дядя снова поднял кувшин, глотнул света и вина и ответил: это труба-сопрано, взял трубу еще меньше, сказал: а это корнет-а-пистон, ну, я пошел, Бернабе попросил:, ну еще немножечко, — и дядя сделал еще глоток и сыграл еще немножко, он клал на место одну трубу, брал другую, и из трубы вылетали трели, слова, хохот обезумевших птиц — ребята стояли как зачарованные, — а между пассажами делал большие глотки, пускал красные зайчики, и казалось, что солнечные блики и вино — главный инструмент в этой волшебной симфонии.
