И вдруг с серьезным видом сказал:
— А в заключение, сеньоры, знаменитое соло тубы.
И, не без труда подняв с пола одну из тех двух огромных витых и сверкающих труб, влез в нее, как улитка в раковину, и сел на стул. Поначалу дом задрожал, хотя звук был не такой уж сильный. Как будто в воздухе загудел гигантский шмель. Ноты сменяли друг друга, одна другой ниже, дядя Ригоберто побагровел, и казалось, вот-вот лопнет с натуги, взял кварту, квинту, сексту — ну хватит, не то он испустит дух, хватит, не то я сам задохнусь. Но тут дядя Ригоберто сделал паузу, набрал побольше воздуха, и труба закончила свое соло громоподобной контроктавой, которая потрясает, заполняет тебя всего, и под конец ее уже не слышишь. И Висентин понял, что труба умолкла, лишь тогда, когда, потрясенный, мягко опустился на пол. Словно во сне видел он, как дядя Ригоберто выбирается из хитросплетения медных завитков, ставит трубу на пол, в последний раз прикладывается к стеклянному кувшину, истово крестится, обратившись к святому, и поспешно выходит из комнаты.
Висентин услышал также, как Бернабе сказал: и мы с тобой, дядя, — а тот, не отвечая, спускался по лестнице, внизу они встретили отца Бернабе и жену дяди Ригоберто, тетю Наталию, которая обняла Бернабе, но не надолго, Бернабе рвался вслед дяде Ригоберто, а с Висентином она не знала, что и делать, он тоже торопливо и взволнованно пробормотал: до свидания, до свидания — и помчался за Бернабе, ему так не терпелось сказать другу, что он, хоть убей, никому не скажет, где прячется его отец, правда, до этого он воображал, что тот получше спрятался, ну там, в пещере или еще в каком укромном месте, и он догнал Бернабе, но попробуй-ка догони дядю Ригоберто, который делал поистине гигантские шаги, так что, когда два друга услышали музыку, добежав наконец до “Музыкального Атенея” (это такой большой клуб), дядя Ригоберто уже сидел среди оркестрантов. Сидел опустив голову, потому что дирижер смотрел на него очень сердито. Наконец пьесу доиграли, и дирижер сказал: теперь играем что-то там такое Вагнера. Висентин разобрал только слово «Вагнер»,и оркестр снова заиграл, как это было здорово: сначала тихонько — ти-ри-ри, ту-ру-ру, — потом разом ударили барабан и тарелки, взревели все трубы. И вдруг опять все притихли, и вступил дядя Ригоберто, и это было, как бы тебе сказать, это было волшебство. Знаешь, что такое волшебство? Оно самое. Все так почтительно дожидаются. Будто статуи святых. А он на своей трубе чего только не выделывает, то вверх, то вниз, плакать хочется, ей-богу. Дирижер, уже совсем не сердитый, покажет палочкой: помедленней — и он помедленней, — еще помедленней — и он еще помедленней, он как будто пел, понимаешь, пел человеческим голосом, говорил, рассказывал, и вдруг снова грянули трубы, тромбоны и прочие, но вот дирижер сердито взмахнул палочкой, и все опять стихли, а дядя Ригоберто снова начал свою волшебную песню, ангельскую музыку, но вдруг и он остановился, поднял руку и помахал ею, как будто приветствовал дирижера, и Бернабе сказал: это на него нашло, а дирижер постучал палочкой по пюпитру и сказал: теперь играем “Испанские цыгане”, музыканты пошелестели нотами и начали играть “Испанских цыган”, в очень быстром темпе. А музыкант по имени Перис, которого держали только для того, чтобы он играл на треугольнике и приводил в чувство дядю Ригоберто, когда на того накатит, закурил дешевую сигару и ну пыхать дымом в лицо дяде Ригоберто, который весь покрылся потом и вроде уснул, но мало-помалу стал кашлять от дыма, открыл глаза, а Перис: прошло? Дядя ему кивнул — дескать, прошло — и снова помахал рукой дирижеру. А дирижер махнул палочкой барабанщику, тот грохнул, и на этом с “Испанскими цыганами” и их быстрым темпом было покончено и вернулись к Вагнеру, но что поделаешь, очарование было нарушено, и Висентину стало скучно, ну и жарища, он начал считать лысые головы, но тут приходит кто-то из местных жителей, садится и начинает обмахиваться газетой, которую принес с собой, потом начинает читать и делает такие выразительные жесты, мол, все пропало, — музыканты начали сбиваться, дирижер помрачнел и наконец спросил у того, кто читал газету: что там случилось? А тот сказал: как это “что случилось”? — и стал размахивать газетой, тогда все стали спрашивать, что же случилось, и оказалось, что военные, генералы и прочие восстали против Примо де Риверы, все зашумели, а тот, что был с газетой, потребовал тишины и стал медленно читать (быстро не умел), что вчера поздно вечером, то есть в ночь на двадцать четвертое июня, в Таррагоне началось восстание
