— Мечтаю просто, — сказал Урри.
— Не сомневаюсь. И обижаетесь, что вас лечат, а не топят. Кстати, знаете, откуда все эти прикрученные к полу стулья, хитроумные приспособления для письма и прочие средства, которыми полны ваши галлюцинации? Ваш ум защищает вас же от самоубийства, которое может оказаться совсем не вымышленным. Вы будете смеяться, но именно эти болты и шарниры для кресла-качалки, о которых вы как-то проговорились, и заставили меня отказаться от лоботомии. Ведь тут отчетливо видно желание жить, причем — на примере кресла-качалки — жить со всеми удобствами. Вот эту жажду жизни я и пытаюсь в вас культивировать. Помогите же мне. Помогите.
Врач вздохнул, потрепал Урри по бедру, встал и ушел.
После этого Урри от души проблевался, а потом крепко задумался. Настолько крепко, что почти не замечал тычков кулаком по ребрам, которыми бородатый мстил ему за отпущенную ранее реплику.
* * *
Любопытно, думал Урри, качаясь в кресле и глядя на солнечного тушканчика. А ведь им почти удалось.
Минул месяц. Или около того. Примерно на половине дистанции они сломались и перестали разыгрывать историю с палатой. Врач тоже пропал. В последние две недели его раза три колотил полковник, утомляя однообразными вопросами. И все.
Возможно, конечно, кончился бюджет, иногда в шутку думал Урри, хотя на самом деле было ясно — он их победил.
Урри покосился в сторону дивана. Конвойный, в неудобной карачковой позе убирал с пола очередную лужу блевотины (от побоев и нерегулярного питания Урри испытывал проблемы с желудком). Второй конвойный молча, сложив руки на груди, стоял у двери, дожидаясь — или охраняя? — напарника. В их маленькой команде тоже имелась иерархия.
Неожиданное чувство вины — а я ведь и за людей их не считал, подумал Урри — заставило задать пошлый вопрос:
— Давно здесь служите, ребята?
Конвойные, понятно, промолчали. Урри кашлянул.
— Извините за это… Я постараюсь больше не пачкать.
Конвойные промолчали.
— Вам все так досаждают? Или я особенно?
— Когда как, — ответил тот, что убирался. Второй по-прежнему молчал.
Урри улыбнулся, подумав, что всегда может найти путь к самому грубому сердцу. Эта мысль вызвала другую, о другом пути, другом сердце… Расстроиться по-настоящему Урри не успел. В камеру вошел полковник. В руках он держал папку с бумагами.
— Разговаривать с конвоем запрещено. Это ж азы, неужели пояснять надо? — спросил он с порога.
— Да нет, — сказал Урри, разглядывая гипс на правой руке, наложенный позавчера. После очередной беседы с полковником. — Не надо, я все понял. Просто попрощаться хотелось.
