ПФИТЦ. Из чего воспоследует, что яблоки падают исключительно по определению…
ГРАФ. Или мне придется умозаключить, что в этом случае был нарушен закон тяготения.
ПФИТЦ. А то, что природа обычно следует этому закону, это что, из какого-нибудь чувства внутренней ответственности?
ГРАФ. Не знаю. Просто она так делает.
ПФИТЦ. В таком случае все ваши логические обоснования, причины, по которой яблоко должно упасть, сводятся к этому «просто оно так делает». И мы можем ровно так же представить себе мир, где «просто оно так не делает». А тогда можете вы назвать какую-нибудь конкретную причину, почему мы должны были оказаться именно в этом мире, а не в каком-нибудь другом?
ГРАФ. Как бы там ни было, я вполне доволен, что существую в этом мире, при всех его, Пфитц, огрехах и недостатках, и я надеюсь просуществовать еще здесь достаточно долгое время. Ты представляешь наш мир как хаотический, случайный и бессмысленный — но как же тогда великие достижения физиков и астрономов? Как же тогда мистер Ньютон и его объяснение механизмов, кои движут вселенной? Ученые уже почти что с этим разобрались. Лет через пять, через десять они залатают последние прорехи, и тогда нам (вернее им) раскроются высшие законы природы. Мы самым доподлинным образом узнаем, что у Бога на уме.
ПФИТЦ. Вот это и вправду было бы очень интересно.
ГРАФ. Но за все это время я так и не приблизился к пониманию того, как это вышло, что ты появился на свет.
ПФИТЦ. Возможно, и нет, но зато мы успели немного приблизиться к великому городу Ррайннштадту. Имейте терпение, хозяин, остальное я дорасскажу вам потом.
Ну как же долго пишется рассказ, прочитать который можно за несколько минут! И пусть даже мысль о жизнеописательнице незримо поддерживала картографа, сочинившего первую часть истории Пфитца, в конце концов он свалился от усталости над своей многотрудной работой. Проснувшись, Шенк увидел, что в окно уже заползает бледный рассвет; на столе перед ним лежали исписанные листы.
Знали бы вы, какая это мука — просыпаться, когда ты толком и не поспал, вставать, когда ты так и не ложился. У Шенка болели руки, болели ноги, да что там перечислять — болело все его тело. Во рту у него пересохло, ему начинало казаться, что он это вовсе и не он, что он наблюдает со стороны за неловкими, скованными движениями какого-то другого человека. Тот, кто провел ночь без сна, встречает утро в каком-то незнакомом, блеклом мире, с тяжестью в беспрестанно кружащейся голове и легкой, почти блаженной тошнотой. Шенк чувствовал себя точно так же, как если бы провел ночь с жизнеописательницей, отказался от сна ради ее ласк, а не ради кропотливого сочинительского труда (посредством которого он надеялся завоевать эти ласки). Он пытался вообразить (вернее — наблюдал со стороны себя, пытающегося вообразить), что эта ночь прошла в ее обществе и что это и есть причина его теперешнего состояния. Встав из-за стола и собрав лежавшие на нем бумаги, он попробовал вести себя так, словно ему и вправду улыбнулось такое счастье. Его движения (небрежный взмах руки, пригладившей всклокоченные волосы, сладкое, до хруста в костях, потягивание) были под стать не столько уставшему писателю, сколько пресытившемуся любовнику. Умственным своим взором он наблюдал себя, сопоставляющего и противопоставляющего эти столь различные возможности. Если исходить из сиюминутных ощущений, и только из них, как может сказать он с уверенностью, что возложил эту ночь на алтарь труда, а не любви?
