Было совершенно темно — в субтропиках ночь накрывает землю мгновенно, не растрачиваясь на сумерки и прочую сентиментальную чушь. Лица прохожих на миг возникали в светлой капельной дымке под фонарями и тут же исчезали в темноте. Растроганная Женькиным неожиданным великодушием, я зашлепала по лужам, переживая снова подробности этого сумбурного дня, пока не наткнулась на главное — на ночной скандал с мамой. Я даже остановилась, потрясенная не столько ужасом происшедшего, сколько тем, что я могла об этом забыть.
Всю дорогу домой я пыталась представить себе разные душераздирающие сцены, которые я могу там застать, особенно, когда, подойдя к дому, обнаружила, что во всех окнах темно. Но моего воображения не хватило на то, что я увидела, когда открыв дверь своим ключом, прошла на кухню — там свет, оказывается, горел, просто кухонное окно выходило на другую сторону.
Никита сидел на расстеленных на полу газетах и лепил что-то непотребное, а абсолютно голая мама стояла на хлипком сохнутовском табурете, кокетливо поставив одну согнутую в колене ногу на источенный временем мрамор кухонного стола. Оба были так увлечены, что даже не заметили моего появления. Но я заметила, что на кухне страшный холод, какой всегда бывает в нетопленых тель-авивских квартирах дождливой зимой, и что мамина не слишком юная спина вся вспупырилась лиловой гусиной кожей.
— Вы что, спятили тут оба? — завопила я, слегка разряжая этим криком свои перенапряженные нервы.
Они повернули ко мне абсолютно потусторонние лица, явно не понимая, кто я и чего ору. Но меня уже понесло.
— Сейчас же прекратить это безобразие, — не помня себя, взвизгнула я и, растоптав по дороге Никитине творение, рванулась к табурету. Я схватила в охапку свою старую идиотку-мать и бережно поставила ее на пол: она так заледенела, что могла рассыпаться на мелкие осколки при неловком приземлении.
— Чего ты? — спросил Никита, как всегда, обезоруживающе кротко, бережными пальцами устраняя ущерб, нанесенный его глиняному детищу моим яростным каблуком. — Мы ведь работаем.
— Ты не видишь, как она закоченела? Или ты хочешь, чтобы она заболела насмерть? — лицемерно запричитала я, заворачивая маленькое мамино тельце в теплую шаль: ее выступление перед Никитой в обнаженном виде волновало меня куда больше, чем ее здоровье.
— Представляешь, я уговорила Никиту найти пластическое выражение для идеи вечно-женственного! — радостно сообщила мама, выпрастывая из-под шали свои сморщенные сиреневые лапки.
