— Пойдем домой к мэру, — упавшим голосом произнес Мельников, словно вынес себе смертный приговор.
— Но как мы понесем в такую даль мастера Уллокрафта?! — отчаянно вскинула брови Мари, и тут же просветление отразилось на ее лице.
Но добраться до губ не успело.
«Попробуй только скажи „телепортация“ или „левитация“», — оскорбленно сверкнуло в серых очах Агафона>[20], и с языка прачки слетело лишь робкое, не громче мышиного писка:
— Может… есть какой-нибудь… способ… каким пользуются… волшебники?
Мельников сурово нахмурился, задумался… и радостно хлопнул себя по лбу:
— Конечно, есть!!!
Тяжелые ажурные ворота отворились потихоньку — ровно настолько, чтобы пропустить покидающих Школу двух людей и одну статую — и в образовавшееся пространство протиснулся Агафон, Мари и огромный медный таз, в самой середине которого был установлен ректор со все еще горящим фонарем в одной руке и с третьей рукой во второй.
— Поехали? — ухмыльнулся студент и натянул постромки — бельевую веревку, продетую через наспех пробитые в краях таза дырки.
Мари, в глазах которой до сих пор плескалось огромное, как Белый Свет, удивление>[21], закинула за спину мешок Агафона, прихваченный по пути из сарая на всякий случай, уперлась в спину ледяной фигуры, и процессия двинулась в город.
Впервые за сорок лет после окончания Школы мастер Уллокрафт снова катался на медном тазу, втихаря позаимствованном из кладовой прачек — хоть на этот раз не с горы и не по своей воле.
Погруженный в синюю тьму город, сияя праздничными огнями, елками и искрящимися под луной сугробами, ждал их впереди.
Появление ездового студента ВыШиМыШи, таза то ли с человеком, то ли с памятником неизвестному Дед-Морозу-потрошителю и девушки, вцепившейся мертвой хваткой в спину нарядного старика, вызвало на улицах самое оживленное внимание.
Дети смеялись и показывали пальцами, взрослые подходили и разглядывали ледяную фигуру, мимоходом восхищаясь талантом скульптора и недоумевая, запасная ли у деда рука на случай, если одна отвалится, или мистический символ.
Чтобы отвязаться от бесконечных в своей однообразности и однообразных в своей бесконечности вопросов, Агафон неосторожно брякнул, что это символ. Но, как любил говаривать Шарлемань Семнадцатый, сказал «А» — полезай в кузов, и уже через секунду студиозусу пришлось отвечать на вопрос, а символом чего конкретно являлась протянутая рука.
Подозревая недоброе, но тем не менее, по какой-то непонятной причине игнорировав отчаянно вопивший внутренний голос, Агафон уверенно сообщил, что это символ ни чего иного, как преуспеяния и финансового благополучия в новом году.
