Дыхание мальчика стало ритмичнее, глубже: он спал. Володя отнес ребенка в его комнату, каждой клеточкой тела ощущая, что он не один в этом мире. Полумрак уже затопил город, но оставался зыбким, прозрачным — дело шло к белым ночам. Над какой-то кирпичной трубой стоял худосочный серпик месяца; такому бы бледному серпику куда уместнее стоять над сельскими дубами, над прудом, над сенокосными лугами, отражаясь в капельках росы.
Нет, все же все это не зря… Спит мальчик за стеной, его плоть и кровь. Спит второй мальчик у мамы, в Барнауле; мальчик, названный Василием в честь двоюродного деда. Александр и Василий — как тот, который столько сделал для него в свое время, и как тот, что с боем ушел за границу и стал дедом его троюродного брата.
Что, может, и самому — за границу? Сразу почему-то вспомнилось даже не сегодняшнее: гранитная набережная, по которой прошли несколько поколений людей, сделавших Россию тем, что она есть, вспомнилось синее мерцающее пространство, распахнутое вверх, сияющее и прекрасное, и в этой синеве — крик птичьих стай, кресты летящих журавлей, мучительно вытянутые шеи гусей. «Вечное синее небо» — так, кажется, называли эту сущность монголы?
И еще одно воспоминание полезло в голову. Давно, еще когда искали дьявольское кольцо, Володе запомнилась деревня — где-то чуть к югу за Брянском. Маленькая, дворов тридцать, деревушка, и при ней огромное, не меньше нескольких гектаров, кладбище. Позже Володя еще не раз видел в средней полосе такое же явление — маленькие деревушки, а возле — огромные кладбища. Сразу становилось понятно, что живых русских людей, населяющих эту землю, здесь куда меньше, чем покойников.
Где-то в других странах запоздалый путник может резко ударить по тормозам, если по шоссе бредут люди в куртках из оленьей кожи, с луками времен Столетней войны. Эти люди, олицетворенная память своей земли, говорят на староанглийском; если от них не шарахаться, а расспросить, они могут сообщить не меньше интересных вещей, чем Ульян или Асиньяр.[3]
Он ничего не имеет против этих призраков, скорее жалеет, что не может говорить на староанглийском: призраки ничего не смогут поведать ему, даже если очень захотят. Но память его земли изложена на другом языке. Та земля всегда будет оставаться чужой, а эта всегда будет своей, пока ее память говорит на его языке. Пока на Брянщине или на Орловщине запоздалый путник может свернуть к костру, у которого сидят люди в малиновых и синих кафтанах. Шестое столетие везут они свой груз из Польца в Смоленск, и если не побрезговать их обществом, тоже могут много что поведать… И если даже русские исчезнут с лица земли, все равно земля России говорит по-русски… и все тут!
