— Подымай, ребята, неси к саням! — скомандовал Лука Потапыч.
Замёрзшего человека, приросшего к этому пьедесталу, как ужасающее пресс‑папье, восемь человек подняли и понесли к саням. Становой хотел было везти покойника для вскрытия во двор к Никите, как ближайший к месту происшествия, но Никита энергично запротестовал:
— Ваше благородие! Не срамите на старости лет. Никогда этого сраму за мной не было. Дайте помереть честно, ваше благородие!
Мы с братом, зная, с каким ужасом относятся крестьяне к вскрытию трупов, считая его делом безбожным и позорным, оскверняющим тот дом, в котором это происходит, поддержали его, и становой переменил своё решение.
— Ну уж ладно, надо пожалеть старика, бог с тобой. Вези в село.
И наша печальная и странная процессия потянулась к селу, везя с собой окаменелую коленопреклонённую фигуру. Встречные крестьяне испуганно крестились при нашем приближении, глядя на сани, на которых возвышался стоящий на коленях страшный покойник.
Замёрзший в камень труп и наступающий праздник Рождества помешали дальнейшему следствию, и мы, оставив мертвеца оттаивать в пожарном сарае при волостном правлении под караулом двух понятых, успели вернуться в уже светившуюся вечерними огнями усадьбу до появления рождественской звезды. Однако в этот год праздник мне не показался праздником, и в рождественскую ночь мне снилась страшная фигура неизвестного на своём пьедестале изо льда и снега.
Только на третий день праздника уездный врач, приехавший из Щигрова в сопровождении следователя, мог произвести вскрытие и опознание трупа. Когда, наконец, в волостном сарае отбили с мертвеца землю и снег и теплой водой оттаяли смёрзшиеся руки, закрывавшие лицо, понятые, тесно обступившие мертвеца, сразу узнали, кто был погибший. Узнал его и я.
«Лёвка! Лёвка из Удерева! С Мелентьевского двора!» — пронёсся по сараю тихий и дружный шёпот. Словно людям было неловко стыдить этим признанием бедного погибшего бродягу, так долго скрывавшего от нас своё горемычное лицо.
Лёвка Мелехов был сын зажиточного крестьянина, мой спутник по мальчишеским охотам, а затем — молодой парень, совсем отбившийся от дела и дома, побывавший в шахтёрах и там окончательно развратившийся. Оттуда он, видимо, и возвращался в родные места после долгого отсутствия и замёрз пьяный в поле.
Вызванный на следствие его отец, хозяйственный, солидный мужик, взглянув на труп сына, только вздохнул и, смахивая слёзы, прошептал: «Осрамил мою седую голову, сыночек! Жил, как пёс, и умер так же, без христианского погребения. Ни при дедах, ни при отцах наших того на роду у нас не было, чтобы крещёного человека, как борова, потрошили… Оплевал мою старую голову!»
