«Эх, испить хотя бы кружечку чистой водицы», — думал каждый, но идти к ручью никто не решался: было опасно, как я уже сказал, да и строго-настрого запрещено господином взводным. Наш окоп был крайним, почти у ручья. И вот один раз я не стерпел. Идти к ручью лучше всего было на восходе солнца, когда поднимался туман. В это время обычно не раздавалось ни единого выстрела. Взял я винтовку да котелок, вылез из окопа, припал к земле и подался. Когда подполз к ручью и хотел черпать воду, мне вдруг показалось, что на моей стороне вода не такая чистая и светлая, как на той, ихней. «Уж раз я пошел на такой риск, то и воды должен зачерпнуть самой лучшей», — подумал я и осторожно перешел на ту сторону ручья. Там наполнил водой котелок и только хотел шагнуть обратно через ручей, как в мою голову ударило: «А не напиться ли самому?» Решил — напьюсь. Ну и вот, поставил котелок на землю, положил около него оружие, лег на живот и припал к воде. Пил я долго и с такой жадностью, что забыл обо всем на свете. Напился до одурения и только-только хотел подняться, как вдруг слышу — вроде кто-то дышит сзади. Я быстро повернул голову и обомлел — прямо надо мной стоял австриец с винтовкой в руках. Стоит без движения, а на винтовке блестит широкий штык.
На этом самом интересном месте Шатров вдруг умолкает и начинает часто и крепко посасывать трубку. Все молчат, ждут — что же будет дальше. Егорке не терпится, он елозит и делает губами такие же движения, как и рассказчик, — чмокает, втягивает ртом воздух: помогает раскуривать трубку. Проклятая трубка не разгорается, и Шатров все сосет и сосет, а вместе с ним издает сиплые звуки и Егорка. Наконец, Егорка не выдерживает и кричит:
— Надо спичку скорее зажечь!
Он наклоняет голову: сейчас над ним будут смеяться или заругаются — это уж он знает. Но нет, вместо ожидаемого смешка или окрика до Егорки доносятся вполне серьезные слова Пашки Устюшкина:
— Это мы сейчас, мигом.
Пашка вскакивает со скамейки и зажигает спичку.
Раскурив трубку, Шатров продолжает.
— Стоит, значит, он надо мной, здоровенный, бородатый, с такими же, как и у меня, черными, корявыми руками, и улыбается. В моей голове быстрая мысль — рванусь к своей винтовке, схвачу ее, ну а уж тогда-то посмотрим, кто кого. О том же, что он не даст мне двинуться с места, опередит меня, я почему-то не подумал. И бросился бы я, наверно, если бы он не сказал: «Добр утр», — поприветствовал меня. «Ага, — думаю, — крови не хочешь, намерен без шума и грохота взять в плен». На душе у меня полегчало немножко. Я поднялся, сел и ответил: «Здорово». На это он сказал мне еще раз «Добр утр», — а потом поднял правую руку над головой и сделал полукруг: посмотри, мол. Когда он поднимал руку и водил ею, я дотянулся до своей винтовки, взял ее и встал на ноги. Он даже не шагнул ко мне. Я осмелел еще пуще и взглянул по сторонам. Утро в самом деле было доброе: разгоралось солнце, блестела трава, пели птицы. В такую пору в самый аккурат косить траву. И ее косили где-то. А мы с ним стояли вдали от родных мест и должны были по царскому закону убивать друг друга. «Эх, жизнь!» — горестно подумал я. Должно быть, он угадал мою думку, узнал, что и я не хочу убийства. Положил на землю винтовку, шагнул к ручью, лег по моему манеру на живот и стал пить.
