— Hai, in puii mei, dati incoace![37] — замер рядом с ним румынский локотенант Ионеску и уставился на свой, покрашенный диагональными белыми и красными полосами Р.24.
— Во халера! — послышался со стороны русской эскадрильи громовой голос майора Хацяновича. — Гамон! Механик, а ну стой, сярун! Стой, каб ты здох, лайно запорхатьское, маркитун, струк мехам ляснуты, мярзотник тыкнутый! Стой! Каб цябе трясца, ашалоток, прышчырак, ёлупень трясцанутый, шмонька дзюшкая, маздан, джинджик барыльный, халиба, вахлак прастакаваты, дупа конячья! Стой!
Майор вылетел из-за самолетов в весьма растрепанных чувствах, такой же форме и с черенком от лопаты в руках. Обведя окружающее пространство налитыми кровью глазами, он остановил свой взгляд на машине Рукавины и охнул:
— От сранае гадайё. Лучше б тебя, как меня — в гуйно покрасили.
— Gefickte Scheisse! Fick dich ins Knie! Pimmel! Arschbacke! Scheisskerl! Wichser! Mistkerl! — мимо Рукавины, Ионеску и Хацяновича промчался немецкий механик, за которым, размахивая точно таким же череном, что и у белоруса-майора, несся гауптман Штоц.
Со всех сторон аэродрома также слышались экспрессивные турецкие возгласы: «Inek! Beyinsiz! Sipastik! Kus beyinli! Amina koyim!..» и яростное венгерское «Bozmek!!!»
«Интересно, в какой цвет окрасили Messerschmitt Штоца? — подумал Зелемир. — Он ведь всегда такой невозмутимый… был».
Бухарест, больница Колтеа.
03 апреля 1940 года, 10 часов 30 минут.
— Гляди, про тебя в газетах пишут, Гейнц, — сказал Бюндель, въезжая в палату на кресле-каталке и демонстрируя воскресный номер «Фёлькишер беобахтер».
— Про меня? — удивился Генка. — Чёй-так? Может, про другого кого?
— Не так уж много Гудерианов в нашей армии. А чтобы генерал Гудериан собственноручно подбил вражеский танк из горной пушки, этого я не припоминаю. На, держи, наслаждайся славой.
Кудрин принял газету, быстро пробежал глазами обведенную карандашом заметку и хмыкнул:
— Точно не про меня, я ж говорил.
— Это почему? — удивился Бюндель.
— Тут написано, что парень, который это сделал — немец, а я русский.
— А в аусвайсе у тебя что написано? — хитро прищурился Курт. — А написано там «Гейнц Гудериан». Не очень советское имя, ты не находишь?
— Я не виноват, что ты глухой пенек, — насмешливо фыркнул мальчик. — Слушать надо было внимательнее.
Оберягер помрачнел: перед его глазами снова встал утренний турецкий пляж, покрытый изувеченными детскими телами.
— Да… наверное, — пробормотал он и некоторое время молчал.
