— И зачем я все это вам говорю?
Рамполло страстно добивался ответа, стоя перед ним с лицом, напряженным, как тарелка.
— Chi me lo fa fare? Кто же меня заставляет делать это?
Его соединенные вместе пальцы правой руки били по подбородку, словно метроном в его самой низкой точке.
— Кто?
Это становилось утомительным.
— Я скажу об этом господину Форстетнеру, — весело произнес Андрасси. — Я скажу.
Решительным шагом, как человек, который знает, куда он идет, Андрасси спустился по улице, которую могли бы назвать островной улицей Мира — она была короткая, но широкая, с магазинами, заполненная народом. Женщины в брюках, какой-то мужчина в рубашке цветочками, чистильщик обуви, заведение которого имело форму самолета, поставленного прямо на землю, старая дама, отвешивающая тумаки мальчишке, который в конце концов ответил пинком, перенесенным ею с презрительным выражением лица, хотя было видно, что ей больно. Маркиза Сан-Джованни, выходившая в этот момент из магазина, обернулась на пороге, чтобы высказать последнее пожелание.
— Здравствуйте, Андрасси, у вас вид немного…
— У меня, мадам?
Но ни улыбки, ни взгляда. И уже никого нет. Андрасси повернул налево и пошел по улице, где вчера вечером немец подражал корнет-а-пистону. Справа — длинный треугольник моря. Но никого нет. Только кучки людей. Но ни улыбки, ни взгляда, ни красного шерстяного джемпера. Он повернул обратно, направился к площади. Никого. Только Рамполло стоял у входа на площадь, как смотритель шлюза у узкого входа в гавань.
Андрасси хлопнул себя по лбу, как забывший что — то человек, и опять пошел вниз по той же улице. Немного смущенный. (А почему собственно? Зеваки ходят по этой улице десять раз на день. Но такова особенность любви — внушать новые сомнения, предрасполагать к особой тактичности.) Так что он пошел, немного смущенный, сначала по той же улице, потом свернул в переулок направо. Он рассчитывал таким образом попасть опять на площадь, но очутился в лабиринте тесных, плохо вымощенных улочек, где он бродил между серыми и сухими стенами, из-за которых иногда выглядывали цветы или апельсиновое дерево (и среди темной листвы — апельсин, похожий на лицо любви). Или какой-нибудь дом, какой-нибудь вход, двор, выложенный плиткой ярко-зеленого цвета или цвета лимона. Но никого. В самом деле, никого. Улочки извивались, снова и снова меняли направление. Все это походило на молчаливое объятие, на сон, в котором умираешь, на нечто такое, что медленно складывается, раскрывается, вновь закрывается.
