— Тут в самом низу первого листа дописано, — сказал зять. — "…Известие обо мне и про письмо вам передаст этот студент, что со мной. Носатый такой. С ним жене только дятлов разводить. Неприятный хлопец, вечно стихи какие-то бормочет. Из Минска. Фамилия у него Русинович, Гришка. Расспросите его, как я умирал".
Зять, прервав чтение, растерянно посмотрел на жену.
— Точная характеристика, — еще не избавившись от сухости, но уже с какой-то непонятной болью сказала она.
— Читай дальше, — не терпелось Семену.
— "…Сынок…"
Почтальон услышал, как Семен вздохнул.
— "Сынок. Ты прости, много виноват перед тобой. Помнишь, ты отдубасил директорова сына. Если бы знал я, что так будет, что будет мое сердце болеть в это тяжкое время за каждую оплеуху, что отвесил тебе, век бы не поднял руку. Живи. Береги мать. Женщины — они, брат, страдают. Женись — раз. Посуровей будь первые дни, а потом все больше лаской. Я вот не понял этого, так всю жизнь и суровел. И хотел быть иным, да не мог. Характер у меня, привычка уж такая — рыкать. Да и судьба моя — тяжелая.
И сестру не обижай, сынок. Она у нас глупенькая еще и сердцем горячая. Вспыхнет — наделает глупостей. Несправедливость для нее — нож. А таким тяжело. Видать, потому Машка такая, что я не ласкал ее. И по головке даже не погладил. Так ты ее за меня погладь по головке…"
Рука Семена невольно потянулась и легла на голову сестры.
И та вдруг всхлипнула, словно подавившись, и, опрокинув плетеное кресло, бросилась с веранды куда-то в глубь сада, в сирень, в заросли.
— Что это она? — поднялся сын.
— Сиди, Семен, — положил ему руку на плечо Григорий, — ты ничего не понимаешь. Это лучше, что она заплакала.
Семен, словно ища у кого-то опоры, повернулся к матери и обнял ее за худые плечи. С другой стороны осторожно подсела его жена и прислонилась головой к коленям свекрови. И мать вдруг наклонилась лицом к руке Семена и слабым, слегка дрожащим голосом начала повторять:
— Сенечка, Сенечка… И про оплеуху вспомнил.
Почтальон понял, что он тут лишний, и попросил Григория проводить его. Возле калитки остановился, нерешительно спросил:
— Извините, пожалуйста. Этот вот, что недавно умер у вас, наверное, отчим был Марии Николаевне? Я три дня всего на этом участке.
— Нет, — вздохнул Григорий, — не отчим — отец. Письмо самую малость опоздало, мог бы и сам получить. Неделя как похоронили. — И тихо добавил: — Мы же не погибли с ним тогда, вышли. Я его после войны отыскал да и остался здесь. Семнадцать лет еще прожил старик. Сквернослов был и грубоват, но правильной души человек. Я вот это понимал, а родные дети не понимали.
