которого все любили; играл на воздухе
все больше с детьми крестьян,
и бегал быстрее всех. И кричал громче).
Печальная дева отходит с другими,
всегда отходит.
Верный друг Батюшков говорил:
дева всегда ускользает,
за это мы их и любим,
они как вода,
но не утоляют жажды,
мы смотримся в них, чтобы увидеть
свое отражение – и себя в них любим,
и радуемся, не зная,
что этот темный и страшный омут
может нас затянуть.
(Бедный безумец, как он знал свою жизнь,
даже когда все уже было потеряно;
говорил: я шел, я нес на голове сосуд,
наполненный драгоценностями,
сосуд упал и разбился,
что в нем было – кто уж теперь разберет!
и отворачивался к стене,
на которой видел горы, долины, реки,
поля сражений, развалины городов,
лица погибших товарищей,
потому что время стало одной сплошной стеной
в его комнате,
и штукатурка на этой стене осыпалась.)
Брисеиду уводят, потому что Ахилл ее отпускает.
Он безмолвен, она безмолвна.
Позже Овидий угадает обиду,
он скажет ее губами: как ты мог меня отпустить?
и заплачет.
Но у Гомера достойнее: оба молчат,
нет ни сцен, ни признаний.
Моя спрятанная любовь, говорит Гнедич,
даже если все угадали,
я промолчу; может быть, она
полюбит мое молчание —
если не полюбила голос.
(Детские сказки: чудище пряталось, пряталось,
только голос давало слышать,
и когда замолкло, душенька его полюбила, —
когда замолко, не раньше,
когда погибло.
Если зерно не умрет, то останется одно,
а если умрет, его полюбят, —
вот о чем, оказывается, говорил священник.
я всегда подозревал, что во всех этих историях
есть какой-то смысл. Помню, в Полтаве,
когда батюшка Пафнутий бывал очень пьян
и во время службы плакал большими слезами,
он говорил совсем-совсем правду,
был как пророк, и мы все боялись.)
Видел ли ты когда-нибудь море,
бесконечное, похожее на вино темнотой,
простирал ли ты руки к пучине,
вызывая мать? Она поднимается дымкой
над серой водой (Батюшков и Гнедич
сравнивали воспоминания. Их было мало.
В одном они соглашались: богиня не может
долго прожить со смертным, она уходит
туда, где русалки, и тени, и матери.
После смерти женщины становятся воздухом,
говорил Батюшков,
а мужчины – землей. Гнедич с ним соглашался,
но думал: если она меня вдруг полюбит,
может, я тоже стану – воздухом?)
Когда были совсем молодыми – жалели,
что матери их не видят,
потому что и счастье, и слава, и женщины были
почти в руках,
а позже надо было радоваться,
что матерей больше нет
и они не заметят ни душевной болезни, ни как
человек становится приложением
к письменному столу
