Юбилей - Грэм Грин

Мистер Челфонт отутюжил брюки и галстук. Потом сложил и убрал гладильную доску. Высокий, с хорошей фигурой, он оставался импозантным, даже бродя в домашних штанах по маленькой однокомнатной квартирке неподалеку от Шефердс-Маркет. В свои пятьдесят он выглядел на сорок пять, не больше. Без гроша в кармане он производил впечатление кредитоспособного джентльмена, и если не жителя, то завсегдатая Мейфэра[1].

Он придирчиво оглядел воротничок сорочки: не выходил в свет уже больше недели, только спускался в кафе на углу, утром за рогаликом, вечером — за булочкой с ветчиной, но тогда он надевал пальто и под него — грязный воротничок. Посмотрел и решил, что еще один раз и так сойдет. Он не считал, что на прачечной стоит экономить, — чтобы заработать деньги, надо сначала их потратить, — но не видел смысла и в мотовстве. Мистер Челфонт почему-то не верил, что день будет удачным: собирался выйти лишь для того, чтобы вновь ощутить уверенность в себе, потому что за целую неделю он ни разу не пообедал в ресторане, и у него возникло опасное желание плюнуть на все и коротать свой век в этой маленькой квартирке, покидая ее лишь дважды в день, чтобы спуститься в кафе.

Украшения, развешанные на улицах по случаю Юбилея[2], по-прежнему трепал холодный майский ветер. От дождей и сажи их цвет заметно изменился. Они напоминали о празднике, в котором мистер Челфонт не участвовал. Он не дул в свистки, не раскидывал бумажные ленты, и, уж конечно, не танцевал под гармонику. Вот и сейчас всем своим видом он являл образец Хорошего вкуса, держа сложенный зонт и ожидая, пока красный свет сменится зеленым. Руку он научился держать так, чтобы потертый край рукава оставался незаметным, а свежеотутюженный, довольно дорогой клубный галстук выглядел новехоньким, будто его купили только нынче утром. Всю юбилейную неделю мистер Челфонт провел дома не потому, что был лишен чувства патриотизма или испытывал неприязнь к правящему монарху. Никто не пил за здоровье короля с большей искренностью, чем он, при условии, что выпивку ставил кто-то другой, но инстинкт самосохранения, который он ценил выше пристойной наружности, дал ему дельный совет: не высовывайся. Слишком много бывших знакомых (такой он придерживался версии), приезжали в Лондон со всей страны; у них могло возникнуть желание заглянуть к нему домой, а пригласить кого-либо в такую квартирку не представлялось возможным: неприлично. Рассуждения эти свидетельствовали о его благоразумии, но не объясняли подавленности, которую он испытывал, ожидая окончания празднеств.