Чудо - Владимир Журавлев

Илья проснулся от неясного ощущения то ли крика, то ли стука. Послушал немного с закрытыми глазами — тихо в избе. Разлепив с натугой веки, Илья увидал лишь черноту. Свет едва протискивался сквозь затянутое грязным промасленным пузырем окошко, почти не разбавляя мрак в избе. В голове стоял глухой скрежет, Дыхание перехватывала боль в хрустящем от жажды горле, а во рту было так гадко, словно там медведь испугался. Попытавшись облизать пересохшие губы, Илья содрогнулся. Показалось, что распухший и шершавый язык стер крепкие желтые зубы едва не до десен.

«Испить бы!» — с трудом провернулась тоже распухшая и шершавая мысль. Илья приподнялся и тут же, охнув, рухнул обратно, когда тяжелая балда грохнула в затылок откуда-то изнутри головы. Перед закрывшимися глазами плавали светлые и грязные пятна, неуемная тошнота подкатила из живота под самый нос, проступив сквозь веки едкими слезинками.

«Ничего себе, погуляли вчера с тиуном! Пивца бы сейчас хлебнуть — враз полегчало бы.»

Открыв глаза, Илья поискал на полке заветный кувшин с пивом, припасенный специально на утреннюю поправку.

«Да вот же он на столе. Жаль, подать некому. Родители в Муром уехали, а работников сам на сенокос отослал всех.»

Медленно, постанывая, поднялся Илья с лежанки у печи и заковылял, враз покрывшись потом, к столу, держась за стену и стараясь не уронить на загаженный пол голову, в которую в такт сердцу раз за разом била медная булава.

Не только тяжелое похмелье было причиной такой слабости. Илья и трезвый был не ловчее с тех пор, как двадцать с лишком лет назад, вот так же в разгар лета, налетел на село небольшой, невесть откуда взявшийся в этой глуши отряд степняков. Взрослые тогда были на сенокосе на дальних лугах, в домах оставались одни дети и старухи. Наскоро пограбив и потешившись, степняки скрылись в лесу, оставив после себя пожары и мертвые тела. Полон не брали — далеко тащить. Илья схоронился тогда в огороде и выжил, единственный среди братьев и сестер. Выжил, да ходить больше не смог. Когда кривые ножи отрезали головы старших братьев, когда кричала под зверовидными мужиками сестра Милуша, тело мальца сжалось от испуга и закаменело. Так и нашли его потом в ботве прискакавшие на дым сельчане. Лишь к осени стал Илья двигаться едва-едва. Но болезнь его не оставила. Вот и оказался Илья у родителей единственный сын, последний. На диво статный, лицом красивый, грудь широка, мышцы могучие бугрятся. Да только ноги не ходят и руки не держат — при малейшем напряжении становятся как деревянные. Так порой твердеют, что и троим мужикам не согнуть их, не разогнуть. Шаг ступить — мука. До околицы недалекой добирался Илья как до Мурома залесного — весь в поту, уставал, будто бревно дубовое тащил. Не работник, не защитник, не жених, одно слово — убогий. Не могли излечить болезнь ни знахари-травники, ни горячие молитвы матери, ставшей ревностной христианкой после потери старших и несчастья младшего дитятка. Только когда наливался Илья хмельной брагой до качания земли, двигаться становилось немного легче. Да и тоску брага разгоняла. Потому и любил Илья посидеть за полночь с поселившимся в деревне бывшим тиуном — болтуном, выпивохой и лентяем, но мужичонкой незлым и неглупым.