Человек из тридцать девятого - Ульяна Колесова

Про барак? Да что про него рассказывать, — дело прошлое. Ну, если охота слушать…

В новую пятиэтажку мы переехали… дайте вспомнить… году в шестьдесят втором. Точно, мне тогда как раз десять стукнуло.

Дом наш был крайним. Последним в череде пятиэтажных новостроек. Сразу за домом начиналась и неизвестно где заканчивалась степь, на которую и выходили два окна нашей квартирки. Я любил смотреть на степь, хотя смотреть особо было не на что. Линия горизонта делила мир на две широкие полосы: серую и белую зимой, голубую и желто-серую летом. Такой вот незатейливый пейзаж. Только чуть справа, почти у линии горизонта, виднелся прямоугольный силуэт, нарушавший эту гармонию. Независимо от времени года, он всегда оставался черным, как дырка в холсте.

Это и был тот самый барак, вернее, его обугленный остов.

Вспоминая о нем сейчас, понимаю, что это, пожалуй, одно из самых мрачных впечатлений моего детства.

Истории про «Черный барак» были куда страшнее классической «Черной руки», потому что Черную руку никто, ну или почти никто, не видал, а барак с его ужасной тайной — вот он, в четверти часа ходьбы туда и в трех минутах бега обратно.

Тем, кто рассказывал эти истории, как было не верить, все — свои, соседи, чего им врать?

Правда, истории были очень уж разные и до того нелепые, что связать их между собой и объяснить что-либо было невозможно.

Чтобы было понятно, начну издалека.

Когда-то давно на месте нашего, теперь уже большого, города была лишь степь, заросшая караганником. Совершенно непригодная для человеческого обитания. Минус сорок зимой и плюс столько же летом — каково? Жить здесь было невозможно, но выжить предстояло попробовать первой партии спецпереселенцев, ну тех, кто был не согласен с идеей коллективного хозяйства. Знаете, небось про двадцатые-тридцатые? Вот-вот, кулаки. Мои предки как раз из их числа.

После первой зимы со здешними лютыми морозами и буранами, от которых не спасали наспех слепленные саманки, выживших осталась ровно половина, зато кости остальных прочно укрепили насыпь новой железной дороги. В сорокаградусный мороз хоронить, как положено, было просто невозможно, да и некому было: умирали целыми семьями. Вот и зарывали в насыпь как есть, без гробов. Такие вот дела.

Летом не лучше: нестерпимый зной, засуха.

В тридцать втором вместе со слабой надеждой на лучшее пришли голод и тиф, уменьшившие оставшееся население еще вдвое. Правда, пополнение новыми ссыльными было таким обильным, что даже в условиях этого, не совсем естественного, отбора население быстро росло, и гиблое место вскоре получило статус поселка.