Ей нравилось бродить вокруг их дома, ходить по дорожкам, высматривая что-то свое. Иногда она не появлялась к обеду, а возвращалась лишь поздно вечером и безропотно сносила положенную ей порцию наказания.
Трехлетнее обучение в приходской школе при церкви Нотр-Дам-Бон-Секур оказало на нее решительно не то воздействие, которое ожидал ее отец. Она научилась разговаривать со святыми, как с реальными людьми. Девочка спрашивала и как будто что-то слышала в ответ. Она приобрела себе множество новых подчиненных в том царстве, во владение которым потихоньку вступала.
Ее мать довольно поздно и с некоторым чувством ужаса заметила, что дочь обладает вполне выраженными необычными способностями и свойствами, которые еще немного, и можно было бы называть сверхъестественными. Так, казалось, дочери был совершенно неведом страх темноты. Она никогда не плакала и не пугалась, когда за тяжкие провинности ее запирали в большой темной комнате, смело спускалась в омут черного глубокого подвала, где, по уверениям няньки, жила нечисть и куда не осмеливались ходить дети постарше даже с фонарем. Она никогда не натыкалась в темноте на острые предметы или углы, невесть откуда колющие или режущие других детей или взрослых. Она умела видеть в полной темноте, как кошка, пользуясь каким-то шестым чувством (так думала ее мать) или, наоборот, обладая особым зрением, не похожим на зрение простых смертных (так думал ее отец).
На самом деле девочка не столько видела, сколько слышала дыхание, неясный шепот или свист, исходящий от разных предметов. И с этим ничего нельзя было поделать. Первое время она сама пугалась этого, а потом привыкла и научилась относиться к этому как к неведомой игре, игре с кем-то невидимым, кого она ничуть не боялась, хоть он и был весьма могущественным. Этот кто-то подарил ей необычные свойства — вот все, что она про себя знала, но чувствовала, что его подарки на этом не закончатся и все самое интересное впереди.
Мария Анна видела чужими глазами и слышала чужими ушами. Даже на ощупь мир преображался, и обыденные предметы как будто меняли свои очертания и фактуру. Поверхность гладкого стола вдруг делалась более шероховатой, чем обычно, когда его гладили нежные девичьи пальцы, или предельно острый нож вдруг начинал неожиданно тупеть, и она могла сколь угодно сильно нажимать на лезвие и проводить по нему пальцем — кожа ничего не чувствовала и была столь же непроницаемой и не поддающейся сверхострому лезвию, как будто оно становилось деревянным.
