Председатель был настроен доброжелательно, но при этом ясно дал понять, что что-то затевает. Карев же неохотно встречался со старыми остывшими, даже в чисто дружеской обстановке. В его понимании возраст ста лет являлся границей, ниже которой еще можно было считать остывшего обычным человеком. Но если общаешься с человеком вроде Баренбойма, который пять лет назад отметил двухсотый день рождения…
Обеспокоенный Карев встал, перевернул внешнюю стену на сторону зеркала, одернул тунику и внимательно посмотрел на себя. Высокий, плечистый, хотя и не отличающийся атлетическим сложением, с прямыми черными волосами и бледным лицом, затененным щетиной в форме испанской бородки, он выглядел совсем неплохо, хотя, может, и не совсем как идеал бухгалтера. Почему же он боялся разговаривать с остывшими вроде Баренбойма и его заместителя Мэнни Плита? Потому что уже пора и тебе остыть, сказал внутренний голос. Время закрепиться, а ты не любишь, когда тебе об этом напоминают. Ты исправен в полном значении этого слова, Вилли, и не в смысле: исправен физически или биологически, как говорят это остывшие. Просто исправен!
То поглаживая щетину, то до боли вдавливая ее в кожу, Карев торопливо вышел из комнаты в секретариат. Он миновал достающие до пояса административные машины, задумчиво кивнул головой Марианне Тоун, присматривавшей за электронными устройствами, и вошел в короткий коридорчик, ведущий к кабинету Баренбойма. Круглое черное окно в дверях кабинета мигнуло один раз, узнав его, после чего гладкая деревянная плита отодвинулась в сторону, и Карев вошел в большой солнечный кабинет, в котором всегда пахло кофе. Сидящий за красно-голубым столом Баренбойм улыбнулся ему и указал на стул.
— Пожалуйста, садитесь и подождите, сынок. Мэнни скоро придет: я хочу, чтобы и он был посвящен в суть дела.
— Спасибо, господин председатель.
Сдерживая любопытство, Карев сел и стал внимательно разглядывать своего хозяина. Баренбойм был мужчиной среднего роста, с плоским, срезанным назад лбом, с выступающими надбровными дугами и с задранным носом с раздувающимися ноздрями. С почти обезьяньей верхней частью головы контрастировали маленький деликатный рот и аккуратный подбородок. Белые ладони, вечно приводящие в порядок бумаги и перфокарты, были довольно пухлыми и гладкими. В отличие от множества остывших ровесников, Баренбойм педантично заботился об одежде, всегда на несколько месяцев опережая моду. «На вид ему сорок, хотя на самом деле уже двести, — подумал Карев. — Он имеет право обращаться ко мне «сынок», ибо с его точки зрения я еще не достиг юношеского возраста». Он снова коснулся щетины, и глубоко посаженные в глазницах глаза Баренбойма дрогнули. Карев знал, что его жест не ускользнул от внимания и был прочитан в свете накопленного за двести лет опыта. Понял он и то, что, позволяя заметить движение глаз, Баренбойм дает понять, что читает его мысли, и хочет, чтобы он знал об этом… Он почувствовал растущее головокружение, беспокойно шевельнулся на стуле и глянул на стену. Потревоженный серый воздух по-прежнему переваривал вьюгу, и Карев смотрел на это до тех пор, пока двери в первый проходной кабинет не дали знать о прибытии вице-председателя Плита.
