При этих словах Фуад, боязливый крестьянин, принялся делать знаки, заклинающие судьбу.
— Да не явятся они раньше, чем через двенадцать и двенадцатью двенадцать лун! — воскликнул он. — При одной лишь мысли о них у меня стынет кровь в жилах.
— А я как завижу кого-нибудь из них, тут же убираю свои весы, — сказал ростовщик Наххас.
— А я начинаю греметь всеми своими амулетами, — промолвил Селим.
И Башир продолжил:
— Если в центре Танжера вас, о друзья мои, охраняемых многочисленной недремлющей полицией, страшат люди, подобные Сауду, то представьте, что чувствовал славный Абд аль-Меджид Шакраф, находясь в гуще базарной толпы в Эль-Ксар-эль-Кебире, этом вольном городе, и испытывая на себе взгляд здоровенного вооруженного кинжалом рифа? Несчастный, он не смел высунуть из-под прилавка голову и делал вид, что осматривает свой товар, в то время как все тело его дрожало, а с носа стекали крупные капли пота. Что до меня, то я не испытывал ни малейшего страха. Я не ставлю это себе в заслугу; просто я не мог оторвать взгляд от Сауда, который, хоть и был одет так же бедно, как я, казался мне принцем. Несколько минут он пристально смотрел на меня, но я не отвел взгляд. Тогда он провел левой рукой — той, что была свободна, — по вещицам, лежавшим в лотке, и взял два самых больших браслета. Я тронул за локоть Абд аль-Меджида Шакрафа — тот лишь задрожал сильнее прежнего.
Тогда я любезно сказал:
«Каждое из этих украшений стоит восемьсот испанских песет, но для тебя, рифский воин, мы снизим цену на четверть».
«Я не торгуюсь — я беру», — ответил Сауд.
«Ты этого не сделаешь», — возразил я.
Он поинтересовался:
«И кто же захочет мне помешать?»
И услышал в ответ:
«Я — если понадобится».
Тут я вытащил из-за пазухи рогатку, с которой никогда не расстаюсь, и вложил в нее большой круглый камень. Угоди он в висок со столь близкого расстояния, даже Сауду не поздоровилось бы. Но я был готов выстрелить — пусть Аллах лишит меня зрения, если я лгу.
Не знаю, какой дух снизошел на меня в ту минуту и избавил меня от страха. Скорее всего, это был дух самого Сауда.
Риф рассмеялся, вернее сказать, молча чуть разомкнул губы, обнажив края блестящих, крепких и острых, как у гиены, зубов. «Не знаю, что находится у тебя в этих двух котомках, — произнес Сауд, указывая на мои горбы, — но смелости тебе не занимать». Он выпустил из рук украшения и удалился, ступая гордо, словно наследник престола.
«Что ты натворил, что натворил? — застонал Абд аль-Меджид Шакраф. — Для тебя два браслета дороже жизни? Вот он вернется и перережет нам горло!»
