Седая, не овеянная славой,
лошадка на меня скосила глаз —
знакомый глаз, блестящий и лукавый.
И в этой морде, в очертанье скул
так было все и дорого, и мило,
что словно вдруг осколок резанул —
и безотчетно сердце защемило.
А серая дохнула горячо
и, словно ободряя, как ребенка,
слегка потерлась мордой о плечо
и вдруг заржала — молодо и звонко.
Я челку ей поправил между глаз
и зашагал обратно без оглядки…
Тут, собственно, кончается рассказ
о фронтовой хромающей лошадке.
Судьба меня забросила во Львов.
А года через три, попав в Одессу
и повидав знакомых земляков,
я посетил колхоз — для интереса.
Там председатель был уже другой.
Усталый, пропотевший и огромный,
потер он лоб единственной рукой:
— Вы говорите Фара? Нет, не помню…
И, в горечи скривив щербатый рот,
добавил он:
— Отыщется едва ли…
Был недород, нам выпал трудный год,
и, если честно, люди голодали…
Ну вот и все.
Но вновь седло скрипит.
Галопом мчатся прожитые годы.
Лишь стук подков,
да пыль из-под копыт,
да ветер опьяняющей свободы!
Едва услышу ржание коня,
все делается чутким, как в радаре,
как будто это молодость меня
зовет к себе из невозвратной дали.
