Звучала грусть.
Светился небосклон.
— А о Марьяне ничего не слышно? —
Сердито хмыкнул старый почтальон:
— Ей жизнь, заметь, никак не улыбнулась.
С другими тоже наломала дров.
Дней десять будет, как в село вернулась…
— А он?
— Что — он?.. Играет… Будь здоров!..—
И почтальон, насупившися, строгий,
вскочил в седло и закрутил педаль.
Вздохнул я и побрел своей дорогой.
Мне в новом свете открывалась даль.
Хлеба стеной стояли небывалой.
Навстречу, в колебаньях духоты,
шла женщина, уже слегка привялой
и все еще жестокой красоты.
Дредноутами в дымке беловатой
комбайны плыли. Ширились жнива.
Как дальний порт, маячил элеватор.
Зерно текло ручьями в кузова.
Зерно текло.
Поток его шершавый
был нескончаем, словно жизнь сама.
Зерно, как золотая кровь державы,
могуче наполняла закрома.
Перепела кидались в грудь, ослепнув.
Лучился жатвы солнечный огонь.
А где-то в поле радовалась хлебу
и временами плакала гармонь.
Прохожая прислушалась к гармони.
Тревожно зашептались колоски.
И женщина вдруг краешком ладони
смахнула каплю с дрогнувшей щеки
и вся поникла, как побитый колос…
А та гармонь звучала, как судьба.
