Я чувствую, как глаза вновь наполняются слезами. — Тогда как ты это выносишь? Как ты можешь вынести даже мысли о ней? Она кажется такой опасной, как будто накажет тебя даже за мысль, что ты достоин ее.
Он очень легко коснулся моей руки.
— Потому что, Виола, жизнь куда более устрашающая без нее.
Я опять сглотнула слезы.
— Значит, ты говоришь, что единственный выбор, что у меня есть — выбрать каким образом я буду жить в страхе до конца своих дней?
Он засмеялся и раскрыл свои объятья.
— И еще, улыбнись наконец. — Сказал папа.
И обнял меня.
И я позволила ему.
Но в моей груди все еще жил страх, и я не знала какой он. С надеждой или без нее.
* * *
Похоже, проходит целая вечность, пока я отстегиваю ремень. Это непросто сделать, когда висишь вниз головой, и ремень держит тебя. И когда он, наконец, расстегивается, я выпадаю с сиденья, скользя по стене кабины, которая, видимо, сложилась в себя.
— Мам? — кричу я, и несусь к ней сломя голову.
Она лежит лицом вниз на полу, который был потолком, ее ноги вывернуты так, что я и смотреть не могу.
— Виола? — зовет меня мама.
— Я здесь, мам. — Я скидываю все, что навалилось на нее, все бумаги и экраны, все разрушилось, когда мы упали, все, что не было закреплено, развалилось на куски.
Я тяну большую железную пластину с ее спины.
И вижу.
Кресло пилота было вырвано с пола, в разорванной обшивке спинка превратилась в металлический штырь.
Штырь, который вошел в спину моей мамы.
— Мама? — говорю я, голос натягивается, когда я пытаюсь вытащить железку еще немного из нее.
Но когда я двигаю ее, мама кричит, кричит так, будто меня тут и вовсе нет.
Я останавливаюсь.
— Виола? — зовет меня мама опять, задыхаясь. Ее голос срывается, — Это ты?
— Я здесь, мамочка, — отвечаю я, ложусь рядом с ней, чтобы быть ближе к ее лицу. Смахиваю осколки с ее щеки и вижу ее глаз, безумно оглядывающийся вокруг.
— Дорогая? — говорит она.
— Мам? — реву я, стряхивая еще больше стекла. — Скажи мне, что делать, мам.
— Дорогая, ты не ранена? — говорит мама высоким, дрожащим голосом, будто она не может сделать вдох.
— Не знаю, — отвечаю я. — Ты можешь пошевелиться?
Я пытаюсь поднять ее за плечи, но она снова кричит, отчего я тоже кричу, и отпускаю ее обратно на пол в том же положении, на животе, на потолке, с железкой в спине, кровью, которая медленно вытекает из нее, будто это какой-то пустяк, и все вокруг нас разрушено, разрушено, разрушено.
— Твой отец, — задыхается мама.
— Я не знаю, — отвечаю я. —
