Никодим, осторожно спускаясь по ступенькам вниз по темной лесенке, ощутил вдруг нестерпимую тоску по дому, по родной реке и поселку. По Нинке и детям. Тоска эта, угрюмая и темная, ела его поедом без сна и отдыха. То отпустит, то опять прижмет – хоть волком вой. Отпускало чаще в бою. Вот уж где не хватает места всяким гадким, темным мыслишкам, от которых мозги набекрень.
Легко и радостно становилось жить, несмотря на окопы передовой, вшей, голод и холод, когда получал он письмо из дома. От письма до письма и существовал. А как увидит ее почерк, так сразу и отпускает, и вся черная муть, в самом сердце копившаяся, разом вдруг и рассасывалась. Бегут глаза жадно по убористым, аккуратным строчкам, и будто слышит ее обстоятельный, но вкрадчивый, ласковый голос. Рассказывает про детишек, про то, что матери во всем подмога, что Ленька вкалывает на лесозаготовках, про Леночку, как она уже хозяйка не по годам и по дому уже во всем хлопочет, а между строк чувствует: ждет его Нинка. Ждет жена и любит. Как прежде, любит. А может, и сильнее. За годы разлуки-то. А ведь он боялся, что бросит. Даже сам из лагеря написал, чтобы его, арестанта стриженого, оставила. Страх свой хотел опередить, сцыкло малодушное. А она ему такое письмо написала… И не то чтобы клятвы любовные и прочие ахи-охи она там излила. Сдержанно, даже скупо, но каждое слово как будто сама любовь выписывала. Сколько печали было в этом письме и веры. В него – Никодима Сафронова, отца и мужа. И в конце это «милый, милый мой муж»… После такого письма любое можно вынести. Через любое пройти…
Эх, вернется, привезет ей платья, вот такие самые, как там наверху, на вешалках висят. Нинка как оденет, как пройдет королевой по поселку, так что бабы от зависти лопнут, а мужики… те тоже от зависти…
Эти платья там, в разбитом и расстрелянном магазине, вдруг отчего-то поразили Сафронова, запали ему в самую душу, прямо здесь, посреди жаркого боя заставили думать о доме, про семью, про свою ненаглядную Нинку… Как подымутся они из этого чертова подвала, обязательно подберет он для жены несколько платьев. И никто ему ничего не скажет. Сафрона в отделении уважали, и не только в отделении. И сам взводный уважительно обращался к нему по имени-отчеству: Никодим Николаич. И не только за тяжелую руку уважали, но и за надежную, немногословную твердость характера.
Мог, когда требовалось, твердой рукой багрить вражеские головы, будто тяжеленные бревна, и ворочать их, с той же страстной увлеченностью делом, так, что отделялись фашистские души от фашистских тел, и сплавлялись дальше своим чередом в отведенную Всевышним для всякой фашистской нечисти преисподнюю. Так что за пару шмоток трофейных никто ему слова не скажет. Для нее, для Нины…
