Из-за спины Шевердяева, в сторону светлевшего впереди дверного проема, уже вели огонь его товарищи.
– Прикрой! – крикнул Шева и, метнув в мутную взвесь гранату, сразу после басовитого хлопка взрыва рванул вперед.
Выскочив в коридор, Шевердяев перепрыгнул через труп немца и с ходу полоснул очередью поперек от стены до стены. Впереди, метрах в пяти, послышалось лязганье упавшего на пол металла.
– Сафрон!.. В подвал с «майной»… «Вира» – за мной наверх…
Сафронов, старший группы зачистки подвальных помещений, то и дело обтирал лицо, взмокшее от бега и напряжения. Бойцы группы спускались за ним по узкой деревянной лесенке, которая предательски скрипела под тяжестью сразу нескольких пар сапог. И дышать было нечем в этом спертом пространстве подвального пролета.
Лестницу вниз они нашли не сразу. Слишком много дыма в коридорах и помещениях этого чертового магазина. Все комнаты были завалены бабским тряпьем.
Такое Сафронов только в кино и видел. Нинка его очень любила синематограф, ни одного раза не пропустила, когда привозили в леспромхоз свежую фильму. Покоя ему не давала, тащила с собой. Да он бы ее одну и не отпустил. Баба у него была красивая, и мужики все в артели ему завидовали. Сафронов об этом всегда знал. И сейчас по-мужски, в самой затаенной глубине, об этом мучился. Который год войне-то, а не отпускало. И на гражданке ее ревновал. Глупо, неоправданно. И сам это знал, а ничего с собой не мог поделать. И к механику тому смазливому, который фильмы каждую неделю в леспромхоз привозил. Тоже ведь ее обвинял, хотя вины Нинкиной никакой в том не было. Его вина, одна его вина и была. Даже и заморыша того смазливого Никодим теперь не винил. Ну да, попытался, гаденыш, к Нинке подкатить. И не то чтобы она повод какой дала. Но ведь баба знатная, видная из себя… Ну, ничего, он тому смазливому смазал. Одним ударом уделал… С одной стороны, сам нарвался. Был бы местным, не полез бы. В артели мужики хорошо знали, сколько живого весу прячется в кулаке лучшего багорщика лесозаготовок, передовика соцсоревнований Никодима Сафронова. Но, с другой стороны, и калечить дурака, наверное, не стоило. Считай, ни за что пять лет схлопотал. И весь срок-то почти отмотал, как положено. А, все равно, в лагере тоска эта черная еще невыносимее. Там нигде от нее не спрячешься, ни на нарах, ни с кайлом в каменоломне. Здесь-то, у смерти под носом, оно как-то полегче. Под смертью, значит, и под Богом. И, опять же, разбирай не разбирай, чья в чем вина, а все равно потихонечку искупается. «Смыть вину кровью». Так-то оно надежнее: чтоб никаких уже сомнений и самокопаний. Теперь за все расчет идет… Эх, Нинка…
