Сказано же было Авдеихой: «Не к добру!» — вот и обернулось правдой. На второй день пожара помойки помер бессмертный Иосиф Виссарионович, опухли от публичных рыданий все кадровики, классные руководительницы и воспитательницы детских садов. По радио пять дней сплошь классическую музыку играли. Восьмое марта испортил — не мог уж недельку обождать…
Вернулся из тюрьмы по амнистии соседкин сын Аскольд Курицын, домушник, умелец, золотые руки. Семейство Одынь при обмене не озаботилось поведать маме о будущем сомнительном соседстве. «Еще старые большевики, называется», — сетовала мама, но было уже поздно — обои наклеены. Опасный сосед оказался сутулым нерослым мужиком с темным бугристым лицом и глубоко запрятанными звероватыми глазами. По трезвости был смирный, а выпивши выходил в кухню точить топор. Мама тайно находила и прятала топор за сундук в прихожей или на антресоли, где пылились мешки для дров. Топор каждый раз с молчаливым упорством отыскивался и продолжал востриться до состояния бритвы. Была мечта — замочить хоть одного мента, но как-то все не везло по настоящему. Уходили хитрые мусора, такие-перетакие. К Аскольду наведывалась в гости Ляля-резаная — соседка по лестничной площадке. Ляля трудилась приемщицей в сапожной мастерской, но по основной профессии была скупщицей краденого. Жила со старухой-матерью («работница культа» — писала старуха загадочно свой род занятий в домовой книге) и шестилетней дочкой, Веркой-упырихой, такой же бесцветной и скучнолицей, как и Лялька.
Однажды Ляля-резаная явилась к нам красная, похорошевшая от праведного гнева: «Люба, что ж это такое? Твой сын в мою Верку камнями кидал и обзывал жидовкой. Девка ревмя ревела белугой три часа. Уж ты скажи ему!»… «Нет дыма без огня», — качая головой, повторял в те времена народ, сильно скорбя о безвременно ушедших вождях трудового народа — товарище А. А. Жданове и генералиссимусе, родном Иосифе Виссарионовиче Сталине. Хоть и было в газетах для блезиру разъяснение, что, мол, вовсе не профессор Вовси и его гнусная сионистская шайка виноваты, но ставить пломбы у доктора Давидовича все же опасались. Народ — он, как водится, велик, мудр и нисколько не мстителен — почти все нам, евреям, простил. Однако население слово «жид» произносило часто. «Я ж без обиды для вас, Любовь Марковна, — оправдывался перед мамой Олег Сорочко, бандит, — просто нация ваша такая». Галька Шорина из флигеля даже родила из-за этих, извините за выражение! Побоялась делать аборт у евреечки Симы Исаевны. Нужен Гальке был этот спиногрыз, как невесте гвоздь. Возись теперь с ним, сопливым — ну как же не жиды после того! Мой младший братец, попрыгивая в ногу со временем, осваивал употребительную лексику. Но по малолетству ухватил реальный расклад, вот и обидел Верку-упыриху, обозвал, можно сказать, ни за что. Пришлось маме очень-очень извиняться.
