Фланируя вдоль набережных, он читал названия книг, разложенных на парапете, приостанавливался на Елисейских Полях перед акробатами и зубодерами, на Луврской площади однажды задержался надолго, заглядевшись на выставленных там заморских птиц, которые, стоило малейшему солнечному лучику пробиться сквозь облака, растопыривали крылья и начинали с клекотом расхаживать по клетке. Бедные твари стенали, уставясь в хмурое небо и раскачиваясь в кольцах, словно на ветвях больших деревьев где-то там, на воле, за морями, в жарких краях; более других его привлек большой горбоносый красный попугай, и он чуть было не лишился пальца, приглянувшегося птице.
Он поднимался на церковные башни, долго стоял там, опершись на венчающую их каменную балюстраду и созерцая крыши домов, дымки из печных труб, а внизу — мелких, как муравьи, ползающие по мостовой, людишек.
В омнибусе он перебирался из одного городского квартала в другой, разглядывая лица, сменявшие друг друга во время пути, ища меж ними сходства и различия.
Забредая в кафе, он убивал целый час на чтение одной газетной строки.
Он отправлялся в Булонский лес поглядеть на красивых лошадей и щеголеватых господ, на блестящие лаком кареты и охотников в шляпах с плюмажем, на бледнолицых знатных дам, чьи длинные вуали, развеваемые ветром, выбиваясь из окошка кареты, хлопали его по носу со щелчком, похожим на звук падения серебряной цепочки. Ему нравились презрительная небрежность их поз и разноцветные гербы на дверцах, разглядывая их, он грезил о некоем существовании в сытости и довольстве, полном изящного досуга, упрятанном за тройными розовыми занавесями, нежащемся на обитой бархатом мебели; он пытался представить себе гостиные, где прохаживались эти декольтированные создания в мерцании бриллиантов, в аромате цветов, он видел кружевные подушки, на которых покоились эти головки, обширные парки, где эти ножки гуляли летом, и усыпанные песком дорожки, по которым они ступали.
Но каждое сладкое видение лишь оборачивалось новой болью, словно посланной во искупление мимолетных удовольствий, примерещившихся его фантазии.
Оглохнув от уличного гвалта и кишения всех этих исполненных деятельного воодушевления людей, мельтешащих вокруг, словно бы и не видя его, он внезапно проникался желанием покоя, испытывал тяготение к жизни вдали от всего этого, в сотне лье от города, в какой-нибудь забытой Богом деревушке на косогоре в тени дубов: провести бы там всю жизнь вплоть до кончины, как беззвестнейший и смиреннейший из смертных.
