Пока мы с Фревертом обменивались репликами, Беверидж молча курил сигару. Несомненно, всё это он уже слышал раньше.
— Бросьте, сэр, — заявил я, — наверняка этому найдётся приемлемое объяснение.
— Конечно. Конечно. Они говорили, он всю ночь писал, а она сортировала и приводила в порядок его архив. Совершенно естественно, говорили они.
— Вы не согласны?
— Скажу только, доктор Уотсон, что мне пришлось уехать. Мы так и так давно уже не жили как муж и жена.
Всего лишь несколько часов назад я был незнаком с этим человеком, а теперь мне поверялись самые интимные его тайны.
— Грэма никогда не видели с девушкой. О, время от времени он сопровождал какую-нибудь хорошенькую девицу на званый вечер… Или брал с собой сестру. Но никогда по-настоящему не интересовался прекрасным полом. Вы врач и понимаете, о чём я.
Хотя ни гомосексуализм, ни инцест никогда не вызывали у меня ни малейшего любопытства, признаюсь, я отлично понял, что он имеет в виду.
— В детстве, — продолжал Фреверт, — мать Кэролин очень долго не позволяла Грэму общаться с другими детьми, но в конце концов разрешила ему играть с девочками. Доктор Уотсон, — проговорил он, глядя мне в глаза, — все мы светские люди и знаем, о чём речь.
— Возможно, мистер Фреверт, — ответил я, поднимаясь с места, — но что бы мы ни знали, не обязательно делать из этого грязные выводы.
Я повернулся к Бевериджу, который как раз тушил сигару. Он понял, и я надеялся, что мистер Фреверт понял тоже: наша беседа закончена и я собираюсь ехать в гостиницу.
Однако Фреверт не хотел сдаваться. Он встал, схватил меня за руку и, приблизившись ко мне вплотную, прошептал:
— Видимо, вы правы, доктор, мы ничего не знаем наверняка. Но вот что я вам скажу, а Беверидж будет свидетелем: эта женщина так любила брата, что, если бы он серьёзно увлёкся другой женщиной, я думаю, Кэролин могла бы сама убить его, чтобы кто-нибудь… чтобы никто не похитил его у неё.
Он снова сел. Тема явно была исчерпана.
Все очень устали. Обвинения Фреверта ещё звучали у нас в ушах. Мы с Бевериджем пожелали хозяйке и её отставленному супругу доброй ночи и отправились в гостиницу.
Сонный и ко всему безучастный, я едва оценил щедрость миссис Фреверт, явно не пожалевшей средств, чтобы получше устроить нас с Холмсом. Коснувшись головой подушки, я не обратил внимания ни на огромный номер, в котором меня поселили, ни на кровать под балдахином, в которой лежал, но размышлял о первых странностях, с которыми столкнулся в этом деле, где многое теперь представлялось не таким, как прежде. Решительная женщина, у себя дома оказавшаяся совсем другой. Моложавый сенатор, циничный, словно старик. Муж-молчун, которому так много надо было сказать. Как там некогда выразился Холмс о заблудшей душе, погрязшей во лжи? Она словно кот-мурлыка, завидевший мышь, которой суждено стать его добычей.
