Завещание Императора | страница 6



* * *

…на ибиса, конечно же, на птицу ибиса, виденную в зоологическом саду!

* * *

Священный Ибис – Джехути – египетский бог Тот, сын великой богини Маат, бог луны, бог мудрости, письма, чисел и тайны.

Джехути-Тот, повелевающий всеми языками, и людской жизнью, ибо он ведет исчисление нашим дням.

Бог Тот, полночный Атон, разделивший время на месяцы и годы, "да будет он благостен и вечен".

Бог Тот, везир богов, писец "Книги мертвых", стоящий одесную самого Озириса на его суде.

Гермес Триждывеликий, провожатый к последнему пристанищу, чья мудрость окутана тайной, а тайна – мудростью; покровитель жаждущих знания, извечный, как тайны бытия, как самое время, священный Ибис – Джехути – Тот…

Квирл! Квирл!

* * *

Развеялось так же мгновенно, как ввинтилось в мозг, и, подходя к своему дому, фон Штраубе уже изрядно сомневался, был ли в действительности птицеподобный господин или тоже навеян этой медной луной, примерзшей к небу.

Но так или иначе, а господин, безусловно, был. Ибо, сунув руку в карман, молодой человек извлек оттуда карточку, извещавшую лейтенанта флота, барона фон Штраубе о персональном приглашении во дворец.

Глава 2

Изгнание

Чахлый луч солнечного света вполз в комнату и разбудил его. Было уже около полудня. Прежде фон Штраубе никогда не видел дневного света в этой семирублевой комнатушке, что не удивительно, ибо снял ее в конце осени, когда солнечный день, спугнутый холодами, словно находится в спячке, а сам он обыкновенно покидал дом еще затемно, даже по воскресеньям, и возвращался в тугую темь. Привычка к порядку, доставшаяся от предков-немцев, заставляла пробуждаться не позже четверти седьмого, и лейтенант был крайне удивлен, что столь прочная привычка нынче изменила ему. На службу он впервые в жизни безнадежно опоздал, но, как ни странно, несмотря на неминуемые неприятности, этим обстоятельством нисколько не был огорчен, словно для него началась уже некая иная жизнь, где нет места ни грозному начальству, ни жалованию, ни бумажной службе в адмиралтейской канцелярии. Был только процарапавший сумерки яркий луч, и еще (быть может, из-за него-то) — воздушное чувство, что скудная обыденность навсегда осталась за пологом сна.

В солнечном свете комната казалась очень узкой и вытянутой, словно была выгородкой части коридора; обычно свет лампы, не достигавший стен, придавал ей более пропорциональную конфигурацию. Через щель под дверью откуда-то из глубины дома просачивались вполне сносные запахи – сигар, свежевымытого пола, хорошего кофия. Обыкновенно в темную пору, по утрам и по вечерам здесь пахло утюгом, селедкой, детскими пеленками и сапожным дегтем. Эта смесь запахов, всегда сопутствующая рабочему люду, казалась навсегда въевшейся в стены, и фон Штраубе спешил поскорей вырваться отсюда, чтобы не вдыхать этот воздух, пропитанный убогостью и нечистотой. Нет, оказывается, дом иногда жил иной жизнью, приличествующей не ночлежке, а хотя бы относительно чистому жилью, но чтобы узнать об этом, надо было хоть раз дождаться здесь первого солнечного луча.