Когда в 1937 году в армии и флоте начались изъятия, постепенно перешедшие в какую-то непонятную и губительную эпидемию, он неожиданно был арестован там, где служил, — на Тихоокеанском флоте. Перед этим исчезли два друга, товарищи по учебному отряду, соратники по войне в Испании, отважные пацаны тех лет, когда у добровольцев не спрашивали год рождения. Если бы нужно было дать за них поручительство, он сделал бы это не задумываясь. А между тем военком после их ареста укоризненно выговаривал ему, что надо осторожнее выбирать себе друзей.
Первым ощущением было недоумение. Никто из начальства разъяснений не давал, а повседневные призывы к бдительности в создавшейся обстановке приводили к взаимной подозрительности, замкнутости и стараниям избегать серьезных разговоров даже при встрече с приятелями. Когда же стало известно, что арестованы член Военного Совета и начальник политуправления, выходец из рабочей семьи, известный почти фанатичной любовью к партии и бдительностью, недоумение сменилось растерянностью, а затем какой-то тоскливой апатией.
Но самое страшное и нелепое заключалось в том, что возможность нападения на СССР все больше становилась реальностью, а военачальники, в которых мыслящие офицеры привыкли видеть не только героев времен гражданской войны, но прежде всего людей будущего, исчезали один за другим.
Мысль, что наверху не знают о происходящем, была исключена. Не могли же арестовывать маршалов без ведома верховного!
Нудные и нелепые разговоры со следователем по ночам, выматывание нервов, волнения за Родину и семью так же неожиданно закончились, как и начались, — освобождением в 1938 году.
Сознание подсказывало, что молчание — золото (тем более что была взята подписка о молчании), но совесть с трудом мирилась с этим.
Осенью 1938 года он вернулся в часть, где пришлось срочно наверстывать упущенное в подготовке к войне.
Большинство его коллег, как и он сам, старались глушить тоскливое настроение безмерной работой, тем более что было над чем трудиться. Но, конечно, даже самое сильное утомление не могло заглушить тревогу за общее ослабление кадров армии, тревогу, которая как-то парадоксально сочеталась с апатией к своей личной судьбе.
А потом — 22 июня 1941 года. Другие мысли, другие дела — ведь нельзя воевать вполсилы.
В двух или трех случаях, став командиром лодки, а потом дивизиона и бригады, наконец, к лету сорок второго, — одной из военно-морских баз, он почти не реагировал на вызовы и допросы подчиненных ему офицеров. Возможно, потому, что все было обставлено «в соответствии с действующими инструкциями и положениями».
