Среди моих друзей были парни, совсем помешанные на хакерстве: Феникс (Phoenix), Тракс (Trax) и Главный Подозреваемый (Prime Suspect). Двое последних вместе со мной участвовали в группе, которую мы назвали «Международные диверсанты» (International Subversives). Мы совершали ночные рейды на сети и канадской телекоммуникационной компании Nortel, и NASA, и Пентагона. Однажды я заполучил пароли доступа в Комиссию по международной связи, позвонив в их отделение в Перте и притворившись коллегой. Во время разговора я проигрывал специально подготовленную аудиозапись с фальшивым офисным шумом: жужжание принтеров, стук по клавиатуре, бормотание голосов. Это создавало нужную атмосферу для моего жульничества. Пароль мне выдали в считаные секунды. Звучит комично, но так оно и было. Когда новый закон вступил в силу, мы уже не чувствовали себя альпинистами-исследователями, забирающимися в заповедные места. Мы стали преступниками, которым грозило десять лет тюрьмы. Некоторые мои друзья уже попались, и я знал, что для меня полицейская облава – лишь вопрос времени.
Так вышло, что их впустил мой одиннадцатилетний брат. По совершенно счастливой случайности меня не было дома. Но в любом случае полиция не имела никаких улик, и их операция выглядела как зондирование почвы. В то время ходило много слухов о хакерах, обокравших Citibank. Полная чушь. Нас беспокоило, где бы украсть электричество для наших компьютеров, а также как бесплатно звонить по телефону и отправлять письма, но деньги – ни за что. Мы совсем не стремились к коммерческой выгоде, наоборот, старались не разрушить ничего на нашем пути. Если мы взламывали систему, то, выходя, восстанавливали ее, лишь оставляя себе запасной вход на будущее.
Телефоны некоторых из нас стали прослушивать круглосуточно. Все это казалось странным и жутким, и жуть эта впиталась в характер некоторых ребят. Честно говоря, некоторые из нас и без того были весьма странными, происходили из неблагополучных семей, где и так уже имели место разного рода пагубные привычки и ложь. Это во многом касалось и меня, хотя я был менее одержим, чем другие. А вот мой друг Тракс, например, всегда был эксцентричным и страдал каким-то тревожным расстройством. Он ненавидел поездки, редко выходил в город и как-то раз сказал, что посещает психиатра. Но я часто сталкивался с тем, что самые интересные люди немного необычны, и Тракс относился к обеим категориям.
Хакерство для нас было способом общения с другими ребятами, которые не чувствовали себя заложниками нормы. Мы хотели найти свой собственный путь и инстинктивно подвергали сомнению действия властей. В моем случае все проще – я появился на свет уже с этим инстинктом. Наше поколение родилось в обществе вседозволенности, но, возможно, именно поэтому мы более критично относились к тому, что означала эта вседозволенность. Мы не увлекались всем этим невнятным лепетом шестидесятых о свободе – не увлекались ею и мои родители, всегда считавшие хиппи ужасающе аполитичными, – и мы не собирались протестовать против злоупотреблений власти, мы хотели ее свергнуть. Если мы и вели подрывную работу, то это была диверсия изнутри. Наш образ мышления был таким же, как у ребят, которые управляли компьютерными системами. Мы знали язык и взламывали их коды. В большей степени вопрос заключался в том, чтобы следовать неизбежному, руководствуясь логикой того, что мы открыли, и вникать в проблему: как это делало общество подотчетным. Примерно к 1988 году, когда отмечалось двухсотлетие Австралии, мы обрели веру в успех дела: появилось огромное количество новых домашних компьютеров, возникла новая динамичность в массовой культуре – и это рождало настроение, объединявшее людей вроде меня, что военно-промышленный комплекс, сбрасывающий на людей бомбы и совершающий колоссальные закупки, должен быть ниспровергнут. Мы быстро повзрослели и были готовы к неприятностям. Агентство уже взяло нас на мушку.
