Граф редко удостоивал своей доверенностью иностранцев, даже самых, на его взгляд, располагающих к себе, и оттого пил за обедом очень умеренно, держась в то же время с вежливым и непринужденным добродушием. Женевец, который был моложе летами и непосредственней и не боялся проговориться, ибо, несомненно, был уверен, что проговариваться ему не в чем, вполне отдался, после пыльной дороги и палящего солнца, наслаждению пить стакан за стаканом тонкое свое вино. Возможно, впрочем, что ему уже немного прискучило странствовать в одиночку по белому свету, он от души обрадовался обществу умного человека — и сделался откровенен.
Редко бывает, чтобы, заговорив о себе, мы не сказали вскоре чего-нибудь лишнего; и граф, в ком светская искушенность развила известную привычку к лукавству, почти уже никогда его не покидавшую, ждал, что в речи собеседника вот-вот проглянет намек на эгоизм и мелкое тщеславие, скрываемое каждым из нас под оболочкою внешних приличий. Но ожидание оказалось долгим и напрасным. Граф был удивлен и принялся поддакивать всякой мысли молодого человека, думал, что в конце концов тот выставит себя в смешном виде, — и опять обманулся. Это несколько уязвило Буондельмонте: его хитроумная стратегия проникновения в чужую душу обыкновенно не давала осечки.
— Позвольте вас спросить, — молвил за беседою белокурый женевец, — леди Маубрей сейчас во Флоренции?
— Леди Маубрей? — переспросил граф, едва приметно вздрогнув. — Да, я полагаю, что она уже возвратилась из Неаполя.
— Она всегда проводит зиму во Флоренции?
— Да, уже много лет подряд. Вы с леди Маубрей знакомы?
— Нет, но жажду познакомиться.
— А-а!..
— Вы удивлены? Говорят, это милейшая в Европе женщина.
— Да, и самая достойная. Я вижу, вы о ней наслышаны.
— Часть нынешнего сезона я провел на водах в Эксе; леди Маубрей как раз оттуда уехала, и повсюду только и разговоров было, что об ней. Как я жалел, что не застал ее! Я, вероятно, поклонялся бы ей, словно божеству.
— Вы говорите о ней весьма пылко! — заметил граф.
— Дерзости с моей стороны тут нет, — возразил молодой человек. — Я никогда не видал леди Маубрей и, наверное, никогда не увижу.
— Разве это настолько трудно?
— Вы правы: разве это настолько трудно? Но можно спросить, настолько ли это легко. Я слышал, что она добра и приветлива, что дом ее открыт для иностранцев и уже одна ее благосклонность служит им лучшей протекцией; знаю также, что мог бы заручиться рекомендательными письмами двух или трех особ, коих она дарит своею дружбой, но, вероятно, вы понимаете или способны вообразить, какую робость, какое смятение испытываешь, когда лично знакомишься с человеком, возбуждавшим у тебя заочно симпатию и восхищение.
