— Ну, милый друг, вы по-прежнему влюблены в мою любезную?
— По-прежнему, — ответил с вызовом Оливье, хоть и знал, что говорит неправду.
— Ого, вы от своего не отступаетесь!
— Тому виною не я, а вы сами. Зачем вам было выведывать мою тайну и зачем вы меня выдали? Теперь мы играем в открытую.
— И вы убеждены, что вам в этой игре повезет!
— Ничуть не бывало. Любовь — игра случая.
— О, да вы изрядный шутник!
— А вы, граф?
Следующие дни Оливье посвятил знакомству с Флоренцией. О леди Маубрей он почти не вспоминал; он бы, верно, и вовсе забыл ее, но, увидав ее однажды вечером в театре, счел долгом явиться к ней в ложу, дабы засвидетельствовать свое почтение. При блеске люстр и в вечернем туалете она была великолепна; он влюбился и принял решение впредь избегать ее.
Словно силою чуда леди Маубрей оставалась прекрасной и за гранью лет, когда начинает клониться к упадку могущество женской красоты; однако на протяжении последнего года беспощадное время, казалось, хотело наверстать упущенное и дать почувствовать красавице всевластие своей уснувшей было десницы. Как часто теперь по утрам, взглянув на себя, неубранную, в зеркало, Метелла вскрикивала от отчаяния при виде новой морщинки, прочерченной за ночь по гладкому атласу ее лица или шеи.
Ома еще гордо отвергала искушение румяниться, хотя знакомые дамы ее возраста не гнушались прибегать к этому средству. До сей поры она в полуденный час могла смело встречать обращенные на нее взоры мужчин, но теперь по краям ее щек легли неприметные тени, а вокруг огромных черных глаз появилась легкая синева. Она уже повсюду видела злорадствующих соперниц, и чем менее опасной ее находили, тем доброжелательней делались к ней представительницы ее пола.
В свете говорили, будто она так страдает из-за своего увядания, что даже занемогла. Дамы передавали за достоверное, что она красит волосы, а несколько зубов у нее вставные. Граф Буондельмонте отлично знал, что все это сущая клевета, но подобные измышления задевали его за живое, пожалуй, сильнее, чем задела бы правда, сохраненная в тайне. Целых десять лет он был слишком счастлив и слишком много ему завидовали, чтобы чувство удовлетворенного тщеславия, изо всех самое долговечное, не возобладало над любовью. Была ли его непомерная гордыня порождена привязанностью и верностью несравненной, блистательной красавицы, или только питалась ими?
Не могу сказать. Все, кого я знаю, были в свои двадцать лет молоды, и мои психологические наблюдения заставляют меня думать, что всякий человек способен хотя бы однажды в жизни иметь двадцать лет отроду. Но графу было, увы, тридцать пять, когда леди Маубрей исполнилось уже… (я слишком благовоспитан, чтобы начертать цифру, могущую означить точно — никому не в обиду будь сказано, и я ни на кого не намекаю — дамский возраст, который я бы назвал
