«Если бы Энгельс побывал тут, на берегах Днепра… — думал Петровский, — и увидел бы Копыловские казармы на Орловской улице, где хуже скотины живут катали, у которых нет ни коек, ни воды! С зари до зари возят они тяжелую руду, а придя в казарму, больше похожую на грязный хлев, чем на человеческое жилье, измученные, немытые, прямо в одежде валятся на замызганный пол и забываются недолгим тяжелым сном, чтобы на рассвете снова бежать на работу…
А по воскресеньям немало заводских направляется в кабак.
Те же, кому хочется отдохнуть на природе, оказываются под наблюдением… Ни на работе, ни на гулянье не дают вздохнуть рабочему человеку, чтобы не думал он о своей доле, о своей жизни, не стал бы об этом говорить с другими. Пускай лучше пьет рабочий люд, только бы не думал…»
Вспомнил Григорий, как купил на базаре и нес домой брошюру по истории, как городовой не удержался, остановил его и посмотрел, что за книга. Увидев портрет царя, успокоился. Даже в чтении рабочий человек не свободен. За самую маленькую провинность платит штраф. Платит и молчит. И заливает свое горе сивухой.
Как тогда слушали листовку! И свое словцо подбрасывали! Значит, есть думающие рабочие, хоть их пока и немного. Надо больше и больше привлекать их в кружки, знакомить с книгами, больше говорить с ними, разъяснять их права. Об этом и о многом другом думал и говорил с Иваном Васильевичем Григорий Петровский.
14
Григорий вместе со Степаном ждал у себя на квартире Бабушкина и Лалаянца. Хозяйка с утра отправилась в село, предупредив, что там заночует. Наказала приглядеть за хатой и откинуть снег от двери. А перед тем до блеска начистила медный трехведерный самовар и водрузила его на табурет. Григорий, чувствуя себя хозяином, нащепал тонкие лучины, разыскал древесный уголь и раздул самовар. Радовался, что сможет попотчевать гостей свежим чаем. Степан, глядя на хлопоты друга, улыбнулся:
— А ты здорово справляешься!
Он снял с гвоздя кожух и отправился на улицу, чтобы отбросить от калитки снег, — Исаак Христофорович всю зиму умудрялся ходить в башмаках.
А Григорий возился с самоваром и думал о том, как много дало ему знакомство с Лалаянцем. Правда, он никогда не чувствовал себя с ним так же свободно, как с Бабушкиным. То ли разница в возрасте, то ли в высшей степени интеллигентная внешность Исаака Христофоровича — окладистая аккуратная бородка, пышная шевелюра, неизменное пенсне — заставляли его быть сдержанным.
Петровский вспомнил, как однажды Лалаянц сказал ему: «В воскресенье, ровно в полдень, возьми на руки хозяйскую Мурку и сядь на скамейку у забора. К тебе подойдет человек в пиджаке поверх черной косоворотки и спросит: „Не продаешь ли кошечку?“ А ты ответишь ему: „Самим мыши житья не дают“. Он пойдет дальше, и ты свободен». Григорий тогда не выдержал и спросил: «При чем тут кошечка?», а Исаак Христофорович ответил: «А зачем тебе это знать? Я держу в тайне смысл и подробности дела не потому, что считаю тебя неспособным выполнять серьезные и ответственные задания, а ради конспирации. Имей в виду, что жандармские следователи — неплохие психологи. Если ты что-нибудь знаешь, но изо всех сил стараешься показать, что тебе ничего не известно, они не поверят и будут мучить, пока не вытянут язык».
