Но потом Анна Николаевна пришла снова, когда Вовка и мама его были вместе. Заплакала и сказала, что Степу убили.
— Понимаешь, какая штука, — рассказывал мне Вовка, — учительница плачет, я плачу, а мама — нет. Говорит: я давно все поняла. И еще Анну Николаевну утешает. Понимаешь? Вышло все наоборот.
А потом, когда мы уже подросли, он прибавил:
— Это же Анна Николаевна все так устроила. Мамина крёсна…
* * *
Крёсна. Крёстная мать.
Крёстная мать — не та, что родила, а та, что приняла тебя из купели и потом, как родная, всю жизнь свою, как умела, как понимала, как считала нужным, берегла тебя.
Учительница моя не была моей крёстной.
А все-таки была…
Где вы, дорогая моя Анна Николаевна? На каком небесном облачке? В какой небесной сини?
Вы слышите меня? Так вот что хочу вам сказать.
Вас давно уже нет. Но вы есть.
Вы есть во мне.
Вы есть — по-разному — во всех, кто учился у вас и кому вы крёсна навсегда — вашими уроками и вашей жизнью.
Благодарю и помню вас, милая наша крёсна.
Но я не там, не на далекой улице моего детства простился со своей учительницей, когда Вовка перехватил из ее руки стопку наших тетрадей, перевязанную бечевкой, а она, уже давно зная про его беду, произнесла непритязательные свои стишки: «Вовка, Вовка, круглая головка».
Судьбе было угодно, чтобы я простился с учительницей моей вполне взрослым человеком и вполне осознанно. Мне кажется, кто-то всем распорядился помимо моей воли — нет, с моей волей, конечно, но так, словно этот кто-то неслышно подсказывал мне, что и как должен был сделать.
Вот как это было. Незадолго до того, как мне стукнуло аж целых сорок лет, на меня навалилась беда: я заболел и, как узнал лишь много лет спустя, заболел самым тяжким, чем только болеют люди. Долго лежал в больнице, вовсе не думая о худом, — люди, оказывается, устроены так, что надеются до самого последнего мгновения, — потом была операция, я вышел из больницы, и, хотя много лет еще висела надо мной угроза, я, не зная о том, радостно кинулся в новую суету.
Она-то, пожалуй, и заставила поехать на литературные выступления в родные края, упекла в места дальние и морозные, да так, что свободным остался только вечер перед отъездом.
Я взял машину и поехал на кладбище, чтобы поклониться родным могилкам. Мела поземка. В синих сумерках, проваливаясь по колено в снег, я пробрался к дорогим крестикам, постоял перед ними, сняв шапку, ежась от ветра и холода, потом выбрался на дорогу и поехал назад.
