Иногда дети приходили к нам и ползали по мне. Я лежал, накрывшись одеялом с головой и вцепившись в него горячими зубами, уверенный, что если я сейчас дыхнул бы, скажем, на цыпленка, то он сразу бы облысел и зачах.
Мы уложили спать детей в семь часов вечера и сами уснули первыми.
Так прошел день праздника.
Ночью я вскрикивал, а жена стонала, но детей это не беспокоило.
На другой день нам принесли лекарства.
Чтобы расплатиться, я пошел искать деньги в джинсах, те самые десять тысяч, что снял со счета на желанный праздник. Спустя полчаса поисков я понял, что деньги потеряны. Наверное, они выпали из кармана по пути от банка до дома. Меня нисколько не удивил этот факт, хотя последний раз я терял деньги во втором классе, и это были пятнадцать копеек на проезд.
Глотая антибиотики, я вяло думал: «Это очень правильно… Мы прожили десять лет, которые были прекрасными…
Их нельзя переписать набело, заново — это десять лет без права переписки… Но и не нужно, ни к чему… И десять тысяч кому-то на счастье — такая малая плата за десять лет…
В конце концов, может быть, нашедший их тоже болеет гриппом и ему нужны деньги на капли и порошки…»
Еще я думал про очищающий жар, про то, что в нем должно перегореть и выгореть все ненужное и случайное.
Выздоровление приходило медленно, словно издалека. И сейчас, когда я набираю этот текст, оно еще не пришло во всей полноте и силе.
Плыви себе, гриппозный кораблик, мы отдали тебе свою дань, говорю я.
А дети так и не заболели. Видимо, у них не накопилось никаких долгов.
О красоте, или Жизнь по отвлеченным понятиям
Казалось бы: красота — понятие широкое, и не всегда ясно, что именно оно означает.
Когда великий Федор Михайлович говорил о том, что эта самая красота спасет мир, он, наверное, меньше всего имел в виду красивых людей и красивые виды.
Речь шла о красоте поступка, о красоте мужества и женственности, о красоте веры, прозрачной и честной.
Добро красиво, милосердие красиво, подвиг красив.
Красива молитва, честность красива, нежность красива.
Мир преисполнен красотой как счастьем. Другой вопрос, что красота, наверное, никого уже не спасет.
Со времен позапрошлого века мы научились использовать красоту так, как нам удобно. Выворачивать подлость и пошлость наизнанку, делая красивыми любые слабости и непотребства.
В свое время красота была бесконечно дальним центром мироздания — и к этому центру стремилось любое страстное и честное сердце. Наивысшую точку красоты, ее средоточие, можно было называть гармонией. Мир искал гармонии.
