За окнами вагона проносятся утонувшие в снегу леса. Шуня слушает плеер, Губастый бубнит про Хорька — мол, все у него теперь ништяк, он поправится и вообще повезло ему, будет жить с хорошими людьми. Сапог лениво дразнит Губастого, подкидывая фразы типа:
— А может, эти Мезиновы органами торгуют? Печень налево, почки направо? Разобрали нашего Хорька на запчасти, и привет!
Но спора у них не получается — Губастый только улыбается в ответ и коротко говорит:
— Завидуешь.
Он прав. И еще — нельзя всегда думать о плохом. Конечно, мы знаем правду: у нас все продается и все покупается. От этого жизнь кажется огромным темным бараком. Но должна же быть хоть маленькая щелочка, через которую светило бы солнце? Если на самом деле все продается и все покупается — зачем тогда жить?..
В Рузаевку прибываем уже в сумерках. Это большая узловая станция, тут много поездов, полно народу — и косарей. Но Тёха держится уверенно, спокойно.
— На этой ветке другое отделение транспортной милиции, — говорит он.
Чтобы попасть в Ульяновск, надо садиться на проходящий поезд — их тут полно — или ждать вечерней электрички до Инзы. Шуня замечает на вокзале цыган. Это наши главные враги. Цыгане в Москве крышуют попрошаек, собирают инвалидов-бухариков, селят на хатах и выпускают на промысел под видом ветеранов афганской или чеченской войны. Таких, как мы, цыгане ненавидят и гоняют с хлебных мест. Могут и ножом пырнуть, и из травматика выстрелить в висок. Нет человека — нет проблемы.
В Рузаевке цыгане другие, таборные. Тетки в пушистых шалях, пацанва, девчонки и пара-тройка мужиков. Эти вроде не опасны, но Тёха на всякий случай приказывает «быть на стреме» и «пасти цыганов». Мы решаем дождаться вечерней электрички, а пока коротаем время у теплой батареи в здании вокзала. На «стрему» ходим по очереди.
Садимся в электричку и забиваемся в первый вагон. Тут, конечно, косари часто бывают, зато и цыгане буреть не станут, побоятся. Ужинаем мезиновским хавчиком, идем курить в промороженный тамбур. Я разглядываю грязные стены, исписанные сверху донизу. Тут и признания в любви, и всякие английские слова, и матерщина, и политические лозунги. Видать, скучно живет народ в здешних краях, нечем ему в дороге заняться.
На дюралевой коробке стоп-крана лежит окурок белой дамской сигареты со следами розовой помады на фильтре. Я представляю себе накрашенную фифу с сумочкой, на острых каблучках, которую невесть какой случай занес в эту зачуханную электричку. Как она курила тут, брезгливо переступая сапожками, как не пожелала кидать свой элегантный окурок на грязный пол и аккуратно положила его на стоп-кран.
